И всё, что будет после… - [34]

У крыльца старуха пропустила его вперёд:

– Праходь!

Птица по-прежнему сидела у неё на плече.

Жора поднял корзину с брикетом и поставил к печке на земляной пол, который видел впервые в жизни.

Маленькое оконце в противоположной стенке давало немного света.

– Кури! – разрешила хозяйка.

Он предложил и ей. Та не отказалась, прикурила от уголька.

– Иностранцами интересуешься?

Жора не успел ответить. Птица вспорхнула на печку. Он закашлялся от удушья и едкой пыли – брикет, брошенный цыганкой в щепки, начал дымить.

Разное было в её взгляде. Хитрость досужей сплетницы, по-деревенски болтающей языком, и загадочное знание цыганки.

Наконец, она покачала головой:

– Эко тебя послали… Одного да пешком. Много ли наработаешь? У них ведь машина… Ай, какая машина! Заглядение! Фюи-ить – и нема! Ищи ветра в поле.

Старуха внимательно посмотрела на Жору.

– Или там ничего не знают?

«Там всегда ничего не знают, когда не хотят знать!» – Полдня назад с раздражением и досадой он почувствовал бы себя мальчишкой в действительно дурацком положении.

Сейчас его больше занимал земляной пол.

Он не знал, что люди могут ещё так жить. Стол да лавка, да чугунки на печке, что служит плитой и кроватью и обогревает две половины дома. А эта печечка у самой двери, что топила цыганка, видно, летняя, чтобы не трогать ту громадину. Видел он такие печки. Они – в каждой хате. Там, за перегородкой, куда ведёт тяжелая дверь из дубовых досок, закрывающаяся на железную щеколду, наверное, зала – светлая половина для праздников и гостей или спальня для всей семьи. Может, там и пол деревянный. Зимой, наверное, и сама хозяйка там спит, потому что тут, у самой двери на улицу, отделённой летней печуркой, под лоскутным одеялом на железной кровати ночевать можно только летом.

– Дивишься, як я живу? – засмеялась цыганка. – В наших краях не гэтак, правда… Спачатку и я дивилась. Але потом привыкла…

Жора молча курил. Отвечать на вопросы и спрашивать он ещё не мог, надо было придти в себя. Стыдно было посмотреть ей в глаза.

– А про птицу мою чего не спросишь? – сама она перевела разговор на другое.

– Я думал, только попугаи разговаривают. А что ворону научить можно, если честно, не верил…

– Э-э-э… Болтать можа всяки выучиться. Даже гэты, вон, – нежывы, болбочет… – она ткнула своим высохшим острым пальцем в белую пластмассовую коробочку репродуктора, неуместную на бревенчатой стенке. – Тольки редка я слухаю. Можа, кали, пагоду… Бывае, что и правильны их прагноз…

– А как же зимой… – не мог подобрать нужных слов Жора. Волком, что ли, тут выть зимой? – Снега много? Заносит?

– Начальникам дабирацца нелёгка! – засмеялась она с хрипотцой. А нам – одна халера! Что в лето болото месить, что снег… Разве только на лыжах! А шассейку тракторы чистят – автобус ходит.

– А… не скучно?

– У племянника – телевизор японский, знаешь, видно. Вот и хажу глядець.

– Так Дубовец, значит, вам племянник?..

– Стары мой и батька его, покойники, – браты родные были…

– Выходит, и вы – наследница? – голова его заработала профессионально. Если что-то случится с Константиком…

– Якая табе наследница! – отмахнулась цыганка. – Па матке ему наследство. Матчын старейшы брат, дядька родны, за польским часам ещё в Америку тую за грошами укатил. Разам яны с Адамом, что в прошлым годе памёр, открыли сабе майстроуню – швейную мастерскую. Был гэты Адам добры портной – золотые руки. Други – в памочниках. Оба разбогатели. На гэтыя грошы, кажуть, Константиков дядька новое дело завел, миллионерам зрабился. Вось откуда наследство. А дурны Адам долю свою забрал и сюды вернулся. Да не пашанцавала яму. Чатырнадцаты год, вайна. Только в Паставах обосновался, немцы пришли, грошы все отобрали. На тое ж золото, что засталося, землю успел купить, завёл хозяйство. А тут снова война! Потом Саветы! Землю всю отобрали – зноу нищий! Это уже я помню, на моей памяти. В колхоз Адам, конечно, не захотел, ремесло свое тоже бросил. Байки туристам рассказывал, ягоды продавал на базаре. Так и жил человек, пока в приюте не помер… А дядька Константиков умней оказался. Только не слышали о нем ничего, пока тоже смерть не пришла, да наследство тое осталось.

«А телевизор-то, – подумал Жора, – откуда?» – и остановив взгляд на убогом настенном приемнике, тут же с неловкостью опустив глаза.

– Нет, – почувствовала она его сомнение. – Ведала б я. Константик мне был, как сын. С детства его глядела. Хворала матка, на колхоз рабила. Что моё дитя…

– А как же…

– Не крау ён николи в жизни. Правду кажу, каб знал.

– Откуда же тогда всё?

– А гэта, детка, не ведаю… – он прочел насмешку в лучащихся цыганских глазах. – Не вам гэта по зубам и не мне… Можа, толька этой нечистой силе… и по зубам. Яны, можа, разберутся?

– Иностранцы?

Цыганка засмеялась:

– Ха! Тут, як говорится, – не нашего полёту птицы! Якие они иностранцы?… Хоть с гэткими я не зналася, але ж думаю… те – тоже люди…

«А эти… – хотел спросить Жора. – Не люди?» Кто же они такие?»

– Учёней ты за меня, только в этом деле учёность твоя не поможет… Матка твоя из яких?

Жора почувствовал, что краснеет. Не хотел он ни перед кем отчитываться. Знал только, что жена деда – та бабушка, которая умерла и которую он никогда не видел, тоже была цыганка.