И восстанет мгла. Восьмидесятые - [22]
Алеше его о год младший брат был не по душе: тот рос мальчиком избалованным, капризным, подчас впадавшим в истерику, чуть что не по его, к тому же страдал постыдным ночным недержанием. Зато игрушки у него были — высший класс, и Панаров вдоволь ими наслаждался, бывая с родителями в гостях у хлебосольной крестной.
Глава 17
Для бабушки всякий приезд средней дочери, больше всего походившей на покойного мужа, становился огромным событием.
Вместительная коляска «Урала» с горой набивалась пузатыми стеклянными банками с топленым маслом, густой сметаной, свежим рассыпчатым творогом, жирным молоком, разносортным вареньем, домашней тушенкой, салом, отборными овощами и зеленью, молодой ранней картошечкой, растянутыми авоськами со спелыми наливными яблочками — всем изобилием, что могла дать преданная душой и телом, беззаветно любящая деревня испокон веков голодному городу.
— Вот еще грибочков возьмите… Свежие, сушеные, соленые… — суетливо расхваливала она богатый лесной сортимент. — И ягодок мы с Лешенькой много собрали давечась — не все сварила, специально вам ведерко свежих в сенях оставила… Берите-берите, родные.
— Вам самим-то останется? — походя, неуверенно интересовалась Елизавета, споро укладывая в люльку угощения. — Алеша, небось, хочет…
— Мы завтра еще насбираем… Полно их в этом году, — беззаботно махнув ладошкой, улыбчиво заверила ее баба Маня. — А вы как поживаете?
— Да денег все не хватает… Воду хотим домой провести: надоело в колонку ходить, спина ноет, раскалывается, — привычно запричитала, заохала дочь, выпрямившись и для наглядности отведя руку назад, потирая натруженную поясницу. — Надо пятьсот целковых — это только на волокиту, на разрешения всякие, на траншею, трубы там… А где наскрести? Борьке вроде подняли в этом году — в спеццех экспериментальный перевелся, а все равно не хватает… Газ провели, плиту новую купили, уголок кухонный, диван в зал, стенку… А еще Владьку надо одевать, самим одеться, — слегка переигрывая со складками житейской озабоченности на челе, драматично перечисляла Лизка.
— Я вчерась на почте пенсию получила, сейчас принесу, — засуетилась мать. — Мне-то здесь деньги к чему?
Она второпях убежала в переднюю, порылась в шкатулке, припрятанной в массивном сундуке на самом дне, и через минуту воротилась с завязанным в узелок невзрачным ситцевым носовым платочком, который с размаху вручила своей средненькой под не слишком искренне звучавшее «ну зачем, не надо, — сама-то как будешь?..»
Алеше стало немножко тревожно: не забыла ли бабушка в наплыве материнской любви обещания, данного внучку?.. Еще его удивляло, отчего ни тете Лизе, ни дяде Боре не приходило в голову ни субботним вечером, ни в воскресенье с утра подсобить бабе Мане на огороде, натаскать воды в емкие дубовые бадьи, полить грядки, почистить у коров и поросят… Он ведь освоил и мотыгу с кривым черенком, и тяжеленную ведерную лейку, и худой проржавевший ковш с вонючим навозным ведром… Цену труда на земле он стал хорошо понимать и чувствовал, что в битком набитой люльке есть часть и его личных усилий, его времени и его усталости.
Родители не могли воспользоваться плодами его рук, так как мотоцикла не имели и навещали сына, прошагав вдвоем в субботу после работы пятнадцать верст пешком, чтобы в воскресенье вечером вернуться обратно. Велосипед в семье был лишь один, автобус в Пелагеевку не ходил.
Погостить у дочерей в неблизком городе бабушка отправлялась своим, пока еще шибким, ходом со вскинутым на спину большим охотничьим рюкзаком, туго набитым гостинцами. Разумеется, много гостинцев на всех в рюкзак не впихнуть, да и трудно ей было нести сей груз на плечах. Часть поклажи по пути выгружалась у Лизки, затем у младшей — Наташки, так что до семьи Панаровых в «батожке» из плодов летнего трудолюбия и усердия мальчика доходило мало что.
Алешиной маме это казалось несправедливым — ведь именно она всякий год осенью отправляла в деревню грузовик с дровами на зиму, выписывая их на свое имя по льготной цене в леспромхозе. Хоть и льготная, цена была чувствительной для семейного бюджета, и Надежда дивилась, что сестре не приходило в голову возместить часть расходов.
«Оба в горячем, мотоциклами мясо с картошкой от матери возят, а за дрова ни копейки не могут дать», — упрекала она Лизку за глаза, при встречах никогда не осмеливаясь предложить ей поделить расходы.
О Наташке разговор даже не заводился: на десять лет старшая Панарова считала ее, двадцатилетнюю, почти ребенком. К тому же она жалела сестру, неудачно, по ее мнению, вышедшую замуж за неровню, «старика» Артема, старшего на семь лет, которого не очень-то любила. Совершила поспешный шаг из обиды, дуреха, из мести, назло одному бессердечному белокурому красавцу с чувственными полными губами и серо-зелеными глазами с поволокой, что вскружил, задурил голову, клялся в любви, замуж звал, на руках носил, а потом вдруг в один день взял да и женился на дочери секретаря горкома и быстро бесследно канул из жизни юной дурочки, начав многообещающую семейно-партийную карьеру.
Артем обожал синеокую красавицу-жену и был ревнив, понимая, что воспользовался минутным порывом и жаждой жеста со стороны несчастной обманутой Наташки. Единственным, что в нем импонировало маме Алеши и одновременно вызывало недоверие и даже немного неприязнь со стороны его папы, было то, что Нежинский не пил. Вообще не пил. Даже пиво.
