«…и вольностью жалую» - [4]

Но лучшим подарком оказалось то, что Иван Почиталин был обучен русской грамоте.

— Гарно! — обрадовался Пугачев. — Будешь у меня писчиком. Зараз и сочиняй именной указ, чем казаки будут мной жалованы.

Не уставал он в эти дни говорить о щедрости своей «царской», о милостях, которыми осыплет казачье войско, да и всех, кто приклонится к «его императорскому величеству». С настороженным вниманием приглядывался к каждому новому человеку, едва появлялся тот в приречном их таборе, спешил убедить в надежности затеянного предприятия. Вечерами у костра, перед палаткой, повторно вел «прояснительные» речи про себя:

— Такое обо мне разглашение, детушки, якобы помер я, но сие ложно…

Свыше десяти лет минуло с тех пор, как при дворцовой смуте в Петербурге убили императора Петра Федоровича. Воцарилась тогда его жена Екатерина. Начала она издавать законы, которыми делала дворянам всякие послабления. И укрепился народ в мысли, будто потому дворяне и убили царя, что был он для народа хороший. Процарствовал он всего полгода и никакого облегчения забитым холопам не сделал, но казалось им, что, если б остался царем Петр, было бы в жизни все по-другому. И думали о нем как о спасителе, верили, что живой он, ждали его возвращения. Не случайно же за десять лет после смерти императора в разных местах России объявлялись пять Петров Федоровичей — самозванцев!..

Вот и Пугачев, в выдумке для всех желательной утверждаясь, с каждым разом все красочнее фантазировал про судьбину свою царскую:

— Когда я, детушки, плыл из Петербурга в Кронштадт, то приказали за мной смотрение офицеру Маслову, а он меня возьми да выпусти, а на мое место другого посадил. С коего времени я и странствовал. И увидел, что не имеет народ в России никакой подпоры и терпит обиды страшные.

— Терпим, батюшка, терпим, — соглашались казаки. — Старшины у нас новые чины вводят, легионы делают, детей в солдаты хотят, а нам бороды брить.

— И завсегда так бывает, ежели настоящего пастыря нет, — вразумлял Пугачев. — Вот и не покиньте меня, держитесь за мою правую полу. В писании мне еще год писано не являться, — говорил он, прищуриваясь (всякий раз так глаза косил, ежели на хитрость шел), — да принужден я был ныне явиться, для того, коль вас не увижу, так всех погубят. А от меня не отстанете, люди будете.

И рисовал им, что наперед намечает:

— На Москву пойду, жену неверную Катьку в монастырь сошлю, а на престол сяду, стараться буду, чтоб все порядочно было, чтоб народ не отягощен был. От дворян деревни лучше отнять. Вас же, казаков яицких, буду жаловать всякой вольностью и деньгами.

Верили или не верили казаки, что перед ними законный царь? Сомнений вслух не проявляли, однако и почета, государю достойного, в первое время не оказывали. Осторожничали.

А Пугачев меж тем каждое слово свое тоже взвешивал. И как один из недоверчивых спросил: отколе знаки-то государские берутся — от роду на теле отпечатаны или потом ставятся? — усмотрел Емельян для себя трудность в ответе и почел за лучшее разгневаться. Сдвинул грозно брови и прикрикнул, топнув ногой:

— Раб ты мой, а пытать осмелился? Это я у тебя волен спрашивать, а ты ответствуй покорно.

Притихли все, кто рядом находился, — в смущении ли, в страхе ли перед властностью монаршей? А Пугачев и в том свою силу почуял: твердый характер являть надобно.

Но быстро сменил гнев на милость, засмеялся:

— Так-то, детушки, и решим. Я у вас теперь орел пеший, а вы подправьте сизому орлу крылья.

И все зашевелились, загудели, поддакивая:

— Будет так, ваше величество.

Когда же отпустил их Пугачев, остался с ним один Зарубин-Чика и с глазу на глаз не убоялся задать главный вопрос:

— А все же скажи про себя сущую правду, государь ли ты?

— Точный я государь! — ответил Пугачев.

Но прилипчивый Зарубин не отступал:

— А вот Караваев сказывал…

Пугачев гневаться не стал: от верных приверженцев, видно, лучше не скрывать. Шепчутся промеж себя казаки, обсуждают обличье «государя». Пугачев и сам понимает: шибко он смахивает на человека простого звания. Подстрижен по-казачьи и при бороде, платье не царское носит. И речью сумнителен — слова убогие сыплет, а ученых ни одного, по-заграничному не разумеет. Да и вовсе неграмотный: как, часом, ни прикидывайся, как ни верти в руках писаную бумагу всем напоказ, будто читаешь, все равно ни буковки не разберешь. Не дураки люди-то, видят…

Так не вернее ли открыться согласникам, чтобы с их подмогой и пресекать наперед вредоносные толки?

Недаром и Зарубин, докучая, просительно уверяет:

— Нас, батюшка, только двое сейчас, и я клятву даю — никому не сказывать.

Оглянулся Пугачев по сторонам.

— Ну, коли так, Чика, смотри держи втайне.

И открылся перед ним: правду сказал. Польщенный доверием, Зарубин с еще большей пылкостью начал уверять:

— Батюшка государь, мне ведь и нужды нет, хоша кто будь, раз мы тебя приняли…

А вечером о чем-то шептались с ним Мясников и Иван Почиталин. Видно, тоже допытывались. И дошли потом до Пугачева их речи: дескать, и нам все равно, подлинный ли он, лишь бы жить в добре, для восстановления наших упадших обычаев делаем его над собой властелином, берем в свое защищение.