И в сердце нож - [42]

— Его мог взять и не Джонни, — сказала она.

— Вот именно. Но кто — Аламена? Не знаю, зачем ей могло это понадобиться. Может, она просто не хотела, чтобы Джонни его нашел. А может, чтобы иметь кое-что против меня.

— К вам еще ходит уборщица, — напомнила Мейми.

— Она тоже могла взять нож…

— На Аламену не похоже, — проговорила Мейми. — Ты мне скажи, детка, кто у вас убирает, и я заставлю ее вернуть нож…

Обе женщины обменялись испуганными взглядами.

— Нет, тетя Мейми, мы просто обманываем сами себя, — сказала Дульси. — Это сделал Джонни.

Мейми посмотрела на нее, и по ее дряблым морщинистым щекам покатились слезы.

— Детка, неужели Джонни мог убить Вэла? — спросила она.

— Из-за чего?

— В том-то вся и штука. Я не знаю.

Дульси почти вся ушла под простыню, но и теперь она не могла заставить себя взглянуть Мейми в глаза. Она отвела взгляд.

— У него не было причин ненавидеть Вэла, — сказала она. — Джонни его любил.

— Скажи мне правду, детка.

— Если он что-то и узнал про Вэла, — прошептала Дульси, — то не от меня.

Пластинка кончилась, и Дульси снова ее поставила.

— Ты не просила у Джонни десять тысяч, чтобы избавиться от Вэла? — спросила Мейми.

— Господи, нет, конечно! — крикнула Дульси. — Эта шлюха нагло врет.

— Ты от меня ничего не скрываешь? — спросила Мейми.

— Я могу спросить то же самое у вас.

— То есть?

— Как мог Джонни что-то узнать, если вы ему ничего не говорили?

— Я правда ничего не говорила, — сказала Мейми. — И Большой Джон тоже. Он узнал об этом перед самой смертью — он просто не успел бы никому рассказать.

— Но кто-то же ему сообщил…

— Может, Чинк?

— Нет. Чинк тоже не знал, — сказала Дульси. — Чинку известно только про нож, потому он и хотел содрать с меня десять тысяч, сказал, что если он не получит денег, то все сообщит Джонни. — Дульси разразилась истерическим смехом. — Какая разница! Если Джонни узнает о том самом…

— Перестань смеяться! — крикнула Мейми и залепила ей пощечину. — Джонни его убьет, — добавила она.

— И на здоровье, — злобно отозвалась Дульси. — Если он не узнает о том самом, тогда все не так страшно.

— Но ведь должен быть какой-то выход, — сказала Мейми. — Неужели Господь не покажет нам свет? Убийством ничего не решишь…

— А вдруг он уже все знает? — пробормотала Дульси.

Снова кончилась пластинка, и снова Дульси поставила ее.

— Господи, неужели ты не можешь поставить что-нибудь другое? — простонала Мейми. — От этой песни мне делается не по себе.

— А мне она нравится, — возразила Дульси. — Как раз по настроению.

Они сидели и слушали завывание певицы и раскаты грома за окном.

Время шло, Дульси то и дело прикладывалась к бутылке, и уровень бренди в ней стремительно понижался. Мейми нюхала табак. Время от времени кто-то что-то спрашивал и кто-то безучастно отвечал.

Никто не звонил ни в дверь, ни по телефону.

Дульси снова и снова ставила одну и ту же пластинку.

— Господи, скорее он вернулся бы и убил меня, раз уж у него так чешутся руки, — тоскливо проговорила она.

Загремел замок парадной двери, и вошел Джонни. Он показался в спальне в том же самом зеленом шелковом костюме и розовой рубашке, в которой был накануне в клубе. Только рубашка была несвежей и мятой. Правый карман пиджака бугрился от пистолета 38-го калибра. В руках у него ничего не было. Глаза горели как угли, но взгляд был усталым, на седеющих висках, словно корни деревьев, выступали вены. Шрам на лбу набух, но осьминог пока дремал. Джонни был небрит, и седые волоски в щетине выделялись на темной коже. Лицо было непроницаемо.

Увидев Дульси и Мейми, он хмыкнул, но ничего не сказал. Обе женщины с испугом наблюдали за его движениями. Он выключил проигрыватель, затем подошел к окну, распахнул шторы, поднял раму. Дождь кончился, и дневное солнце отражалось в окнах противоположного дома.

Наконец он подошел к кровати, поцеловал Мейми в лоб и сказал ровным голосом:

— Спасибо, тетя Мейми, можете ехать домой.

Мейми не шелохнулась. Она с испугом посмотрела на него своими старческими глазами с голубоватыми белками, но его лицо оставалось непроницаемым.

— Нет, — сказала она. — Раз уж я здесь, давай поговорим.

— О чем? — удивился Джонни.

Мейми посмотрела на него в упор.

— Ты разве меня не поцелуешь? — с вызовом спросила Дульси.

Джонни поглядел на нее изучающим взглядом, словно в микроскоп, и сказал ровным тоном:

— Сначала протрезвей.

— Не надо делать ничего такого, Джонни, — сказала Мейми. — Умоляю тебя на коленях!

— Чего не делать? — спросил Джонни, не отводя глаз от Дульси.

— Не надо смотреть на меня так, словно я распяла Иисуса Христа, — плачущим голосом сказала Дульси. — Делай, что задумал, только не смотри так.

— Я не хочу, чтобы ты считала, что я воспользовался твоим пьяным состоянием, — сказал Джонни. — Протрезвеешь, тогда разберемся.

— Сынок, послушай… — начала было Мейми, но он ее перебил:

— Сейчас я хочу спать. Вы думаете, человек может жить без сна? Напрасно…

Он вынул пистолет, положил его у подушки и начал снимать пиджак. Мейми встала со стула.

— Отнесите на кухню, — попросил он, передавая ей почти совсем пустую бутылку и стакан.

Она молча взяла их и вышла. Джонни складывал одежду на стул, на котором только что сидела Мейми. Его тяжелое мускулистое тело было покрыто шрамами. Раздевшись догола, он поставил будильник на десять и улегся рядом с Дульси. Она погладила его, но он ее отпихнул.