— Ведь ты мне друг, а? — спросил великан.
Его плаксивый голос завывал, точно пила, которой пилили сучковатое сосновое полено.
— Кому нужен друг ростом с небоскреб? — пошутил карлик.
— Говори, друг или нет? — не отставал великан, исполинского роста негр-альбинос с розовыми глазками, потрескавшимися губами, изуродованными ушами и густыми, курчавыми, кремового цвета, волосами. Он был в белой майке, засаленных черных брюках, подвязанных веревкой на поясе, и в синих холщовых туфлях на резиновой подошве.
Карлик изобразил на лице крайнюю озабоченность, оттянул рукав и посмотрел на светящийся циферблат наручных часов. Двадцать две минуты второго ночи. Время еще есть.
У карлика было сморщенное, крысиное личико грязно-желтого цвета, темнее, чем у альбиноса, и маленькие бегающие глазки-бусинки. В отличие от великана он был одет в синюю льняную рубашку, шерстяной костюм, до блеска начищенные штиблеты, а на голове у него красовалась черная шляпа с бледно-оранжевой лентой.
Его бегающий взгляд на мгновение остановился на веревке, которой был подпоясан великан и которая находилась на уровне его глаз. При желании великан мог стереть его в порошок, но карлик его не боялся. Ростом-то он с небоскреб, а мозгов — кот наплакал.
— Ты же знаешь, старый Джейк тебе друг. Закадычный друг. — Карлик говорил низким, хриплым голосом, почти всегда из осторожности шепотом.
Белое, в шрамах лицо великана помрачнело, и он, насупившись, оглядел тускло освещенный квартал Риверсайд-драйв. Справа за стеной тянулись большие, погруженные во мрак здания — ни одного освещенного окна; слева чернел парк: в темноте проступали очертания деревьев и скамеек, пахло цветами и недавно политой травой. Вдалеке вырисовывался массивный памятник Гранту[1]. Но ни парк, ни памятник не интересовали великана.
Внизу, за парком, проходило Западное шоссе, по которому в сторону Уэстчестерского округа проезжали, поблескивая фарами, редкие машины, а за шоссе мерцал Гудзон, на противоположном берегу которого, примерно в миле отсюда, начинался уже другой штат — Нью-Джерси. Но великана не интересовало и это: Нью-Джерси, Древний Рим — какая разница!
Он положил свою огромную, величиной с окорок ладонь на худенькое плечико приятеля, и карлик под ее весом согнулся в три погибели.
— Брось мне голову дурить, — сказал великан. — Тебя послушать, такты всем «закадычный друг». Мне-то ты друг, настоящий друг? Говори!
Карлик с раздражением повел плечами, и его глаза-бусинки, пробежав по могучей белой руке, остановились на бычьей шее великана. Тут только он сообразил, что, кроме него и этого громадного придурка альбиноса, на темной улице нет ни души.
— Послушай, Мизинец, разве Джейк тебя хоть раз подвел? — с чувством спросил он.
Великан тупо заморгал, словно ему что-то привиделось. Изрезанные шрамами желваки задвигались, словно копошащиеся под землей черви, изуродованные уши навострились, а из-под толстых, разъехавшихся в гримасе, потрескавшихся губ сверкнул, словно маяк в ночи, ряд золотых зубов.
— При чем тут «подвел — не подвел», — огрызнулся он и совершенно машинально сдавил плечо карлика еще сильнее.
Карлик взвыл, от боли, метнул было взгляд на встревоженное лицо великана, но тут же поднял глаза еще выше — на уходящий в небо купол Риверсайдской церкви величиной с двадцатиэтажный дом. В его глазах мелькнул страх.
— Друг — это тот, кто из беды выручит, — бубнил свое великан. — В огонь и в воду пойдет.
Вдали завыла сирена. Приближалась пожарная машина.
«В огонь и в воду»… Тут только карлика осенило.
— Отпусти меня, кретин! — закричал он. — Мне пора. Надо бежать.
Но великан и не думал его отпускать.
— Бежать ему надо. Разбежался! Останешься здесь, ты мне нужен. Скажешь им, что я тут ни при чем.
— Кому «им», кретин?
— Пожарным, кому ж еще. Скажешь, что моего папу собирались ограбить и прикончить.
— Черт! — Карлик еще раз попытался вырваться. — Ничего твоему Гасу не грозит, пойми ты, придурок.
Но великан еще крепче стиснул карлика за плечо и вдобавок легонько обхватил ему горло двумя пальцами, большим и указательным.
Карлик завизжал, как свинья в мешке. Его охватила паника, маленькие черные глазки-бусинки вылезли из орбит.
— Отпусти меня, ублюдок паршивый! — завопил он, тыкая своими крошечными кулачками в могучую грудь великана. — Ты что, оглох? Не слышишь сирену? Нельзя, чтобы нас с тобой на этой богатой улице вместе видели. А то заметут как пить дать. Я уже три раза сидел, с меня хватит!
Великан опустил голову и придвинулся к карлику вплотную. Шрамы на его грязно-белом лице извивались, точно змеи на сковороде. Все его тело тряслось, ноздри раздувались, а глаза, которыми он поедал карлика, были похожи на раскаленные угли.
— Теперь понял, почему я говорил тебе про огонь и воду? — угрожающе прошипел он.
В это время, разрывая ночную тишину оглушительным воем сирены, в конце улицы показались пожарные и полицейские машины.
Тут карлик, перестав колотить великана в грудь, стал вдруг лихорадочно выуживать из карманов какие-то бумажные пакетики и один за другим засовывать их в рот. Вскоре лицо его побагровело, он начал задыхаться.
