И тогда я солгал - [16]

Его взгляд пробегает по мне.

— Сожалею, что твоя мать умерла.

— Правда? — бормочу я себе под нос.

На лице у него проступает злость, а может быть, какая-то другая эмоция. Наверное, она передалась и в руку, которую он держит на собаке, потому что та взвизгивает и дрожит.

— Ты не изменился, — говорит он.

В школе он учился на год старше меня. Джефф Паддик… Тогда он мне нравился. У него было одно из таких лиц, обладателю которого хочешь сделать что-нибудь приятное. Фермерский сынок, таскавший с собой сэндвичи с холодным беконом и бутылку сладкого чая. Как-то раз он взял с собой слишком много сэндвичей и одним поделился со мной. Бекон был поджарен с коричневым сахаром и патокой. Он был единственным сыном, и ферма переходила к нему; он понимал свое положение.

— Моя мать и сестры ходили на ее похороны, — говорит он.

Я перестал осуждать людей. Они там были, а я нет: вот и все. Может быть, Джефф Паддик совсем не хочет причинить мне боль, говоря об этом. Я хочу расспросить его подробно. Как внесли гроб с моей матерью. Что увидела миссис Паддик, когда повернула к нему голову. Кто сидел на какой скамье. Но меня уязвляет мысль, что обитатели Вентон-Ауэна пришли на похороны лишь потому, что моя мать долго у них работала, когда только перебралась в город. Она была бедная четырнадцатилетняя девушка откуда-то из-под Камборна, впервые покинула дом и пришла готовить и убирать у миссис Паддик, бабки Джеффа. Мать часто рассказывала мне про сад при Вентон-Ауэне и маленькие, скрюченные деревца со сладкими плодами. Еще я подумал: если бы во Францию отправили тебя, Джефф Паддик, я, может быть, остался бы дома, с матерью. В подобных мыслях нет логики, но они все же вспыхивают во мне. Я представляю, будто в Бодминские казармы попадает он, а не я — голый, раскоряченный перед врачом, который заглядывает ему в задницу.

— Я слышал, Мулла-Хаус заколотили, — говорит он. Он много чего слышал, это ясно: все сплетни, которые просачиваются через каменные изгороди.

— Осенью продают.

— И твою работу заодно.

Я пожимаю плечами. Мне жаль сада при Мулла-Хаусе, и только. Когда меня призвали, я поднялся уже до младшего садовника, в моем ведении находились огород и теплицы. Но то была другая жизнь. Я никогда туда не вернусь, даже если бы меня поджидало рабочее место.

— Деннисы тоже уехали, — говорит Джефф. — Кроме миссис Ферн.

На мгновение я задумываюсь, о ком это он, но потом понимаю, что о Фелиции.

— И ребенка, — добавляет он.

— Дочери Гарри Ферна, — произношу я нарочито медленно.

— Правильно. Да ты узнал все это раньше всех нас.

Я не отвечаю. Фредерик написал мне незадолго до того, как мать сообщила мне это известие. В его письме было полно шуток и каракулей, рисуночков на полях, а еще был постскриптум: «Наша Фелиция теперь Ферн. Что скажешь, мой кровный брат?»

Наша Фелиция… «И все Мое Твое, и Твое Мое».[10] В этом мы с ним тоже поклялись. Фредерик сказал, что это из Библии. С шоколадом и «Вудбайном» работало очень хорошо.

Джефф смотрит на бугор, заслоняющий дом.

— Уже несколько месяцев не видел старуху, — говорит он.

— У нее грудь больная. Из дому почти не выходит, не то начинает кашлять.

Я чересчур много объясняюсь, как будто в чем-то виновен. Джефф кивает, вроде как удовлетворенно.

— Неплохо бы тебе, парень, заняться своими ссадинами, — произносит он знакомым дружеским тоном.

Я медленно прикладываю руку к голове, к тому месту, где уже давно чувствуется зуд, как будто по коже ползают насекомые. Там липко. Я ничего не говорю, будто он меня не удивил.

— Я думал, море тебя утащит, — продолжает он.

И все-таки он стоял на тропинке со своей собакой. Наверное, не считал всерьез, что я в опасности, или просто не хотел делать усилий. Я его не виню. Знаю, какими далекими кажутся подобные вещи. Ты не думаешь о том, что происходит слева или справа от тебя. Ты думаешь, сумеешь ли прикурить сигарету от сырой спички, а еще о плохих новостях из письма, которое получил Бланко — о том, что его ребенок подхватил круп. Мы думали о себе, о своей роте, о своем взводе. О том, как поднести пламя свечи ко шву на рубашке, чтобы спалить вошь. О времени, которое мы проводили за ловлей вшей. За беседой, как мы выражались. Они жгли словно огнем так, что хотелось содрать с себя кожу. Вошь чернеет, напившись крови. Мы думали о своих ботинках, о письмах. О нашем мистере Тремо, пока его не застрелил снайпер. О сигаретах и слухах. О кексах из посылок. О состоянии наших ног. Я вижу, как Бланко наклоняется над ногами малыша Олли Керноу, втирает в них ворвань, а потом пеленает их, нежно, будто женщина. Если ты получал посылку, то делился ею со всеми, пока она не заканчивалась.

Теперь у нас ничего не осталось. Ни запаса, ни излишка.

Я смотрю на свои ладони. Они ободраны, исцарапаны, как будто я карабкался по скалам, ища спасения. Мне начинает казаться, будто все мое тело в ссадинах и синяках. Я продрог и очень устал.

— Мне пора, — говорю я. Не могу думать больше ни о чем. Лягу в постель, утону в ней, уйду в наплывающий мрак, куда никто за мной не последует. Просплю остаток дня, а может быть, и всю ночь.

На мгновение вспыхивает солнце, и вокруг становится чересчур много света. Холодного, резкого света, без намека на тепло.