И так же падал снег - [99]

Я слышу, как сыплются с неба взбалмошные стрижи и у ворот поскрипывает деревянной ногой колодезный журавель. И теперь я знаю, что спасен. Дышится легко, но чувство тревоги еще не погасло и кто-то все зовет и зовет меня. Я начинаю ловить летящие откуда-то точки и тире. Посвист стрижей, как голос чужой рации, мешает мне разобрать далекие сигналы. Кто-то остался в ночи и взывает о помощи. Я знаю: это — ты!..

Я накрываю голову подушкой, настраиваюсь на волну и сквозь расстояние в тридцать лет ловлю твои позывные.

«Как меня слышишь? Прием, прием».

— Слышу хорошо! — успокаиваю я тебя, хотя едва различаю знаки. — Давай быстрее!..

Мне трудно понять твои сигналы, я только угадываю почерк — тот мотив, который ты выводишь, отбивая знаки на железном ключе. Я напрягаю до предела свою слуховую память, стараюсь перенести себя на рацию и войти в эфир, вернее в ту каплю его, которая осталась во мне с тех давних пор и неуловимо переливается в ушах. Мне надо проникнуть в этот микроэфир, заполненный сигналами Морзе, и отделить твою передачу от тысячи других. Звуки земли и неба пронизывают меня насквозь — все сигнализирует о себе. Чьи-то шаги и покашливание, блеянье овцы — и я вижу глухой квадрат двора, ворота, наличник окна, крыльцо в три ступеньки и даже вымощенную битым кирпичом тропинку. Зрительная память выводит за ворота, ведет на окраину села, в заливные луга, на Волгу, и видишь все, что приметилось раньше и запало в душу. Все это мешает идти к тебе, Ксана, преграждает дорогу назад. Но у меня есть средство вернуться к тебе — слух! Я как бы надеваю наушники, прижимаю их покрепче к голове, и тонкая ниточка слуховой памяти меня снова ведет к тебе.

«Как меня слышишь? Прием, прием».

Но вот ты переходишь на открытый текст и медленно, как можно отчетливее, отбиваешь на ключе буквы: та…ти-та…тати…та-тита…ти-ти…

— Танки, — слышу я и снова ощущаю во рту горьковато-кислый привкус железа и сосущий холодок под ложечкой. Потом вдруг вижу, как ты сидишь у рации и, отбрасывая со лба прядь коротких волос, выводишь ключом эти страшные слова. Если бы можно было уходить в эфир, как в воду, я бы крикнул тебе: «ныряй!» Но я кричу в телефонную трубку:

— Танки! Танки в третьем батальоне!..

На проводе дежурный по части. Я кричу без шифра: теперь уж нечего скрывать! «Тигры» прорвались к штабу нашего батальона, выдвинутого вперед к Секешфехервару, и все понимают, что это значит!..

Мне приказано держать с тобой непрерывную связь. Слава богу, я и так не бросил бы тебя! Но как тебе помочь?

Я работаю на прием и жду от тебя новых сведений. На нашей волне настоящее столпотворение морзянки. Я постоянно держу ручку настройки приемника двумя пальцами, вращаю ее влево и вправо, уходя от помех, и боюсь потерять тоненькую черточку градуса, в которой умещается голос твоей рации.

Я включаю передатчик и прошу тебя перейти на другую волну, где потише, где нет этой свистопляски, в меняю позывные. Ты теперь зовешь меня по имени, сокращая гласные, а твой позывной «КСН».

«Слышу хорошо, — отвечаешь ты и вдруг даешь: SOS! SOS! SOS!»

А потом я ловлю две цифры, известные всем радистам на земле: 88. «Целую»…

Стрелка моего приемника застыла на тонкой черточке шкалы, и боюсь ее сдвинуть: в этом градусе, на этой волне ты говорила со мной… И не должна уйти! Я стучу ключом, я зову тебя, Ксана! Я зову тебя вот уже пять минут, и за это время проходят годы…

Я скитаюсь среди чужих голосов, как в темной пещере. Они свистят, хрипят и захлебываются.

Где ты? Слушай мои позывные!

«Я — МКС! Максим! Максим! Как меня слышишь? Отвечай! Прием».

В вихре звуков трудно что-либо разобрать. Но я нашел бы тебя и без позывных. Я знаю твою руку, знаю голос твоей рации, как твой собственный голос. Отзовись! Слушай мои позывные!..

Но ты молчишь. Ты молчишь уже тридцать лет. И я могу вызвать тебя лишь на какое-то мгновение, а потом ты снова пропадаешь, будто садятся аккумуляторы и гаснут лампы. Мне трудно удержать тебя в своей слуховой памяти. Каждый раз я снова и снова подключаю свою невидимую маленькую рацию, которая так и осталась во мне с давних пор, но заряда памяти хватает только на несколько секунд, а потом все затихает. Ты очень далеко, Ксана! Ты осталась где-то возле венгерского озера Балатон, и трудно с тобой налаживать связь…

Я откидываю подушку. Вот он, этот плюшевый шмель! Он скользит вверх и вниз по солнечному лучу, как заводная игрушка на ниточке, и трубит в свой маленький рожок. Он привязан к этой светлой нитке и никуда ему от нее не деться…

А когда это было? Ведь мы с тобой его уже видели однажды? Помнишь, когда у нас на рации осталась последняя пара аккумуляторов и мы стали работать по жесткому графику? У нас образовались «окна», и в эти свободные часы мы зарывались с тобой в пахучее сено на погребке. Над нами — шалаш, а в просвет заглядывает лучик, поймавший однажды вот этого шального шмеля. Он сердито дудел в свой рожок, и его прерывистый, басовитый гуд напоминал уходивший высоко под облака немецкий бомбардировщик. Я спасал тебя от него и вдыхал сладкий запах твоих волос. И тогда кончалась война: вокруг разливалась ленивая тишина знойного деревенского полдня и было слышно, как мягко падают яблоки в саду. И даже корректировщик «Фокке-Вульф», застрявший в небе, стонал монотонно, в каком-то сонном забытьи. Ты была близко-близко, а весь огромный мир, притихнув, слушал твое ровное дыхание. Ты закрывала глаза и, обманутая зыбким покоем, видела сны, дорогие, как детство. Но жесткие шаги во дворе каждый раз спугивали твой сон. Ты поднимала голову, прислушивалась и прикрывала меня на случай, если кто заглянет в шалаш. Я прошел тысячу верст по дорогам войны, спал под снегом и на сквозном ветру, переплывал студеные реки, сутками сидел в сырых блиндажах, и — слава богу — ничего со мной не стряслось. Но ты стала вдруг оберегать меня от дождя и сквозняков, застегивать на все пуговицы мою гимнастерку в прохладные вечера, водить меня за руку по ночной тропе, чтоб я ненароком не свалился в какой-нибудь старый окоп. Словом, я казался тебе ребенком, который, если ты не уследишь, обязательно попадет в какую-нибудь беду… Если бы знали об этом мои радисты! Когда я садился за ключ, они бросались к наушникам, боясь пропустить хоть один знак. Я был для них асом эфира. Посмотрели бы теперь они на меня! Но перед тобой мне почему-то не было стыдно. Велика была твоя власть надо мной. Иногда она подавляла меня, но я не мог ее побороть. А хотелось быть сильным. Но что я мог поделать, если по-настоящему сильной в нашей солдатской любви была все-таки ты — всегда смелая и всегда осторожная, если нам грозила опасность.