И так же падал снег - [98]

— Рояль?

— Да, да — рояль! — я оглядел просторную комнату, прикидывая, куда поставить его. Обстановка действительно была скромная: стояли в комнате стол, кровать и шифоньер.

— Русские солдаты, — объяснял я, — хотят внести к вам на время рояль. Жалко его оставлять на улице.

Она посмотрела на меня внимательным взглядом, словно пыталась вспомнить, когда и где мы встречались раньше, до этой вот минуты. Потом провели рукой по черным, густым волосам и, словно придя в себя, облегченно воскликнула:

— Лепо! Лепо! Музыка — это оч-чень харашо!

В комнате стоял полумрак, а в ее глазах, под тенью ресниц, вспыхивали живые огоньки, которые поразили меня, и я, сказав уже «до виждане», все не мог стронуться с места.

— Моля, седнете! — сказала она, указывая на стул.

Но задерживаться дольше мне казалось бестактным, и, сославшись на неотложные дела, я откланялся и вышел из комнаты.

Вечером снова заглянул к своим радистам — проверить связь и заодно посмотреть, перенесли рояль к Радовым или нет.

Связь с батальонами была стабильна, помех в эфире не было, и я присел вместе с солдатами, свободными от дежурства, на длинную подножку трофейной радиостанции. Она служила каютой для отдыха радистов, идущих в ночную смену.

— Ну, как дела?

— Отлично, товарищ старшина. «Беккера» унесли к Радовым. Слышите?..

Ивана перебирала клавиши и нараспев, под импровизированную музыку, произносила удивительные, звонкие слова:

Настане вечер, месец изгрее,

Звезды обсыпят свода небесень,

Гора зашуми, ветер повее,

Балканэт пее хайдушка песень…

— Стихи Христо Ботева, — сказал я. — Кто видел, как несли его портрет рядом с портретом Димитрова? Тогда у них была демонстрация…

— Все видели, — заговорили радисты. — Бородатый, а молодой…

Устами Иваны Радовой Христо Ботев рассказывал о хайдуцких кострах на Балканах, о мужестве болгарских партизан — в стихах сливались воедино и картины волшебных ночей, и звон оружия, и огонь костров, и глубокая человеческая грусть. Так мог говорить только настоящий поэт, и его горячие слова вызывали щемящее беспокойство в душе.

— В жизни не читал стихов, — сказал электромеханик, — не люблю. А тут прямо за душу взяли.

Звуки то разгорались, то гасли, словно огонь костра. Мы видели силуэты гор и над ними — звезды, которые перемигивались между собой: точка-тире-точка. И небо казалось живым, осмысленным, где происходили тоже великие события, хотя и далекие от земли…

— Заводи! — крикнул радист из кабины.

— Вот, копнуло его! — проворчал электромеханик, нехотя поднимаясь с подножки трофейной машины.

— Да я — мигом! — понял радист. — Поверка связи.

Заработал движок — и схлынули картины далеких хайдуцких костров.

— Ну, что ж, братцы, пора по местам…

Проходя мимо окон Радовых, я заглянул поверх занавесок в комнату и увидел Иву. Свет от настенного бра падал на ее лоб, вычерчивая строгий овал девичьего лица. Я отошел к воротам, но так, чтобы все-таки видеть сбоку, между занавесок, лицо девушки.

Тихие, грустные звуки уходили в ночь. Ребята все так же сидели на подножке трофейной машины, выдавая себя огоньками болгарских сигарет.

Я пошел к Бургасскому заливу, зная, что никто не уснет сейчас в нашем полку, и долго смотрел на темную воду, в которой плавился восковой ущербный месяц.

Я пытался вспомнить девушку, которая меня провожала в начале войны, и не мог. Наверно, прошла с тех пор целая вечность и тот мир навсегда исчез. Все изменилось, и в нас не осталось ни одной капли прежней крови. Мы совсем теперь другие люди на этой расстрелянной и родившейся заново земле…

Думал о ней, а видел девушку Иву, Ивану Радову, с огоньками удивительных глаз, и слышал, как она поет стихи Христо Ботева:

Настане вечер, месец изгрее…

2

Утром поступил приказ свернуться и вывести машины в общую колонну полка. Я стоял у рации, пока старший радист передавал последнюю радиограмму, а потом подал команду приготовить машины к выходу. Радисты быстро сняли штырь-антенну, сложили ее в такелажный ящик, подобрали во дворе весь военно-полевой скарб, линейные связисты сняли кабель, и часовой распахнул ворота.

В эту минуту вышла из дома Ива. Она подошла ко мне, горячо и тревожно заговорила:

— Молю вас, друже!

— Что случилось? — я взял ее руки в свои и почувствовал холод ее ладоней.

Глядя мне прямо в глаза, она настойчиво просила о том, чтобы мы забрали рояль. Они, Радовы, не могут приобрести такой дорогой инструмент, а что скажут о них добрые люди?..

Вот незадача! Как-то об этом не подумал.

— Пусть он все-таки останется у вас, — сказал я. — Если кто-то будет спрашивать, откуда он, вы легко можете объяснить…

Но Ива вскинула голову:

— Запрет! Запрет!

Подошел старший радист.

— Они действительно люди небогатые… — торопливо заговорил он и сунул мне в руку листок ученической тетради. — Им могут не поверить…

Я его понял, взял листок и написал:

«Радисты энской воинской части дарят беккеровский рояль Радовым на память о русских воинах, гостивших в городе Бургасе»…

СЛУШАЙ МОИ ПОЗЫВНЫЕ!

И на этот раз у них ничего не вышло: я просыпаюсь и остаюсь в живых. Надо мной — соломенная крыша, прошитая иглами солнечных лучей. Тонкие светлые нити связали стреху с венцом, и по одной из них спускается мохнатый плюшевый шмель…