И так же падал снег - [23]

— Десятое! — сказал Салаватка, выплеснув последнее ведерко мне на ноги. — Теперь лезь на крышу — сушись! Там тепло-о…

— Беги домой! — приказал Герман, выйдя из своего дровяника. — Простудишься.

Я со всех ног помчался к дому, влетел на лестничную площадку, но в сенях придержал шаг и крадучись подошел к двери, прислушался. Голосов из кухни не доносилось, обе хозяйки занялись столом, Нюра тоже не шлепает в своих галошах, самое время проскочить к запечью и сбросить с себя мокрую одежонку…

Приоткрыл дверь, переступил порог, на цыпочках прошел мимо дышащей теплом печи, прошмыгнул в простенок, снял штаны, матроску — забросил все на печную лежанку, прислонился спиной к горячим кирпичам: «Вот и все! Теперь надо пройти в свою комнатку, переодеться…»

— Нюра! — слышу голос матери. — Ты ничего там не пролила на кухне?

— Я-то? — переспросила Нюра.

— Ну да! Запах какой-то идет. Может, ты помойное ведро опрокинула?

— Нету, — сказала Нюра. — Помойное ведро, чай, на месте стоит.

— Откуда это тянет? Ну, прямо, не продохнуть! Иди-ка посмотри, что там на кухне…

Я притаился, как мышь, жду, что будет дальше. Нюра прошлепала по кухне туда и обратно, вернулась в переднюю комнату, где был накрыт стол.

— Ну?

— Ничё там нет.

— Вот бестолочь! — не удержалась мать и послала отца: — Иди-ка, Санюшка, ты посмотри: мне от стола оторваться никак нельзя…

Делать нечего, надо выходить из этого угла и признаваться во всем.

Будто только что вернувшись с купанья, я вхожу в комнату, встаю на пороге и заявляю:

— Мне надо переодеться!

— Как — «переодеться»? — обернулась на мой голос мать.

— Батюшки мои! — всплеснула руками Нюра. — Чё это с им?

Отец молча оглядел меня с ног до головы.

— В помойку провалился, — сказал я, отвечая на его немой вопрос. — Ребята меня обмыли, все в порядке…

— Какое там — «в порядке»! — сказал отец. — Нюра, неси-ка таз из сеней! Мать, у нас есть горячая вода?

И пошла в доме суматоха.

2

Я ерзал на тумбочке и смотрел на Лёлю, которая сидела у своего окна и глядела куда-то поверх крыш, не обращая на меня никакого внимания.

Опять ее не выпустят на улицу три дня: «С Гошкой связалась!» А я буду часами торчать на тумбочке, терпеливо ждать, чтоб она хоть раз взглянула на меня. Никто тут не виноват. Так уж получилось. Надо было подвернуться этому жокею со своей лошадью! Приехал бы минутой позже — и все бы обошлось. Отец у нее — зверь. Мать тоже не лучше. Вот какие бывают родители!..

В первый раз ее заперли неделю назад — и опять из-за меня. Я тогда сидел на заборе, с саблей у пояса: только что закончился бой, «дегтярники» понесли большие потери, побросав оружие — длинные палки, которыми хотели нас оттеснить с поля сражения и загнать в подъезд. На этот раз их маневр им не удался: Герман выточил нам из железных обручей сабли — и мы одержали победу с той легкостью, с какой хорошо подготовленная армия громит беспорядочную орду вояк, вооруженных чем попало. «Дегтярники», побросав палки, скрылись в проходнушках, а вожака — Ваньку-Драного мы захватили в плен и закрыли в подвале: пусть знает, как нападать без предупреждения! Запросит пощады — договоримся о перемирии…

Я сидел на круглом стояке, как дозорный на вышке, глядел на мир победителем — и ждал, когда откроется дверь в доме Ларионовых и выйдет на улицу Лёля: она следила из окна за нашим сражением, и я, размахивая саблей, знал, что она не отойдет от окна до самого конца, и если нас потеснят и загонят в в подъезд, она будет переживать наше поражение и не скоро выйдет из дому. А в тот день мы торжествовали победу — и я ждал, что вот-вот откроется парадная дверь и Лёля выпорхнет из нее, как бабочка, которую выпустили на волю. Но проходили долгие минуты, парадная дверь не открывалась и я уж начал было слезать со своей вышки, как заметил ее хорошенькое личико в просвете приоткрытой двери с черного хода. Она кивнула мне, я спрыгнул с забора, в один миг перебежал двор и прошмыгнул с черного хода к Лёле.

Мы с минуту стояли не дыша. Потом она тихо проговорила:

— Гошка, я все видела!

— Здорово мы их! — выдохнул я с облегчением и только тут разглядел Лелино лицо.

В полумраке сеней, под лестницей черного хода, оно мне показалось еще более привлекательным, а в черных глазах Лели мерцали таинственные огоньки, бог весть откуда взявшиеся.

— И прохожие на вас смотрели, — сказала она. — Чего-то еще вам кричали.

— Только мешали! — проговорил я. — Подзуживали нас, будто мы не знаем, как наступать.

— Их же целая орава была!..

— А мы — вон как вооружились! — воскликнул я и вскинул на ладони саблю.

— Ну, ладно, — сказала Леля. — А кого ты больше любишь — Тамарку Цветкову или меня?

На минуту я призадумался: не хотелось обижать Тамарку — нашу медсестру, которую мы только что приняли в армию — и она ловко перевязала рану Салаватке, которому кто-то из дегтярников так саданул палкой по руке, что выступила кровь.

— Ну, кого? — допытывалась Леля.

— Я вас люблю по-разному, — признался я, вспомнив, как недавно домовничал у Цветковых. У нее отец — комиссар, носит две шпалы в петлицах, и когда Цветковы уходят в театр или в кино, отец просит меня посидеть у них вечерок, чтобы Тамаре не было скучно… В последний раз мы читали с ней про Гулливера, который попал в страну лилипутов, и уже дошли до того места, где Гулливер, наконец, получил свободу и попросил у императора позволения осмотреть город и побывать во дворце, как она хлопнула ладошкой по странице и, повернувшись ко мне, сказала: