И снова уйдут корабли... - [20]

Раньше унесенного в море с первой минуты считали уже покойником. А сейчас по радио из Ванкарема: SOS! Самолеты обязаны вылетать немедленно. Если, конечно, погода.

Все сейчас зависит от этих парней в кожанках, которые там, в пилотской кабине, и здесь, в салоне у иллюминатора. От меня зависит тоже. Мой участок осмотра остается моим, и никто не подстрахует. Стало быть, чья-то жизнь и на моей совести.

Болтает немилосердно. Порой кажется, что желудок подступает к самому горлу. Качку переношу плохо. И если бы был здесь просто пассажиром, осел бы бессильно в кресле, мученически сжал бы веки и, как обреченный на пытки, считал часы и минуты, когда все это придет к какому-нибудь концу. Лучше уж прямиком носом в море, чем так мучиться!

Но сейчас я на вахте, и сознание важности того, что мне поручено, помогает переносить немоготу. Мне кажется, что хрусталики моих зрачков проколоты на всю глубину — в них непрекращающаяся резь от постоянного напряжения. Вот бы сейчас темные очки! Забыл в гостинице…

Тридцать километров в море, столько же обратно, и опять начинаем новый галс. Прочесываем Чукотское море. Час за часом. Зажмурю глаза на секунду и снова тяну взор к очередной льдине. Все кажется: раз не на этой, так на той — обязательно! Но и на той — никого! Тень от тороса чуть погуще, чем другие тени, и екает сердце: не он ли? Нет, опять нет, нет, нет! У того борта кожаная спина Володи похожа на недвижимый камень-валун, а его шевелюра вроде бы еще больше посветлела — не примерзла ли к стеклу иллюминатора?

Перед полетом командир сказал: будем в воздухе, пока не отыщем или пока в баках остается горючее.

Кто-то дергает меня за плечо. Надо мной вместе с Володиными щеками шевелятся, как мошки, его жизнеутверждающие веснушки.

— Давай переменимся бортами. А то я шею своротил.

— Давай! — И у меня давным-давно ноет шея от неудобной позы у иллюминатора.

Смотрел на запад, теперь смотрю на восток. Иногда мне кажется, что наш самолет вот-вот врежется в льдину, когда поток воздуха в очередной раз бросает его на горизонт ниже. Триста метров — высота для полета в такую погоду рискованная, полет самый что ни на есть бреющий, как у штурмовика во время боевых действий. И сейчас все зависит прежде всего от мастерства Войтова. Летчик он, как мне известно, опытный, в Арктике давно. Но ведь и с опытными Арктика порой поступает беспощадно. Где-то там впереди по курсу самолета на океанском дне лежат останки самолета Леваневского.

Радист Семушкин, невысокий, похожий на подростка человек неопределенного возраста, гнет спину у своего столика, по его колышащейся спине чувствую, что с кем-то объясняется по телефонному каналу. Наверное, с Малевским. Тот на своем маленьком биплане «ездит» над участком, который поближе к берегу. Ждет нашего зова на подмогу.

А мы не зовем.

Должно быть, ветер усилился, уж очень валяет самолет. Сил нет. Того гляди перевернемся! Пожалуй, к ста километрам в час подобрался недобрый для нас ветерок. Мы меняем галсы, а он атакует самолет то с бортов, то с носа, то пытается ухватить за хвост и опрокинуть. Лица у нас обмякли и оплыли, головы деревенеют от усталости. В полете восьмой час. Прошли почти все зубчики гребенки. Скорее всего, не разглядели охотника на льдине или он уже мертв и метель запорошила его тело, накрыв снегом, как саваном. Восьмой час и все над одним и тем же районом, который по размеру меньше Москвы. Командир сказал: «пока есть горючее». Может, хватит горючего еще не на один час?

Меняем галс, снова ложимся на борт. Море с вкрапленными в его глазурь лоскутами льдин опрокидывается, льдины взлетают вверх, к небу, за их торосами вдруг вспыхивает отраженное в неожиданно чистой воде солнце, и на мгновение передо мной предстает видение: тускло отсвечивающие в солнечных лучах ровные срезы скал, похожих на стены древнего замка и пики сопок, как кровли храмов. Остров!

— Колючин! — кричит мне от противоположного борта Володя.

Колючин… Название этого крохотного островка в Чукотском море сберегла память с детства. Сколько раз черная картонная тарелка громкоговорителя, укрепленная на стене в моем доме, роняла мне в уши имена и названия, которые запоминались навсегда, напрочно входя в историю: «Челюскин», Водопьянов, Воронин, Шмидт, Чукотка, Колючин… Здесь, недалеко от этого одинокого скалистого островка в Чукотском море, лежит на дне пароход «Челюскин», а вот в этих просторах на этих льдах и творилась возвышающая человека и страну прекрасная челюскинская эпопея.

Значит, мы все-таки сохранили с тех времен в себе нечто самое главное, что и делает нас людьми, раз сейчас в лихой непогодный день на самой грани возможного ковыляем в штормовых потоках ветра, рискуя каждую минуту сигануть в подступающее к крыльям море. Ищем человека! Поиск продолжается…

И вдруг из раскрытой двери пилотской кабины пересиливающий грохот моторов торжествующий, счастливый, короткий, как вздох облегчения, крик:

— О… ооо… он!

Нашли! Я расплющиваю на стекле иллюминатора лицо. Где он? Где? Самолет снижается еще больше, делает крутой разворот, шарю глазами по корявым плоскостям льдин. Одна, вторая, третья… Не вижу ничего! Пусто! Может, там в пилотской ошиблись? Еще один разворот, моторы воют, словно на последнем дыхании. Льдина под крылом на этот раз проползает медленно, словно специально притормаживает, чтобы ее хорошенько осмотрели. Из нее торосы торчат, как сталагмиты. Среди торосов черный крестик. Он шевелится. Человек! Он задрал лицо к небу, мне кажется, что я даже улавливаю блеск его глаз. Жив! Он забрался на самый высокий торос и размахивает руками, а около него прыгают четыре собаки. А вон и охотничьи нарты!