«И проиграли бой» - [6]

— Дело ясное, — вздохнул Мак. — Миллионы людей живут так же.

Джим покрутил ощипанным листом, зажав черешок большим и указательным пальцем.

— Дело не только в этом, — продолжал Джим, в нашем доме постоянно жила злоба. Как дым — не продохнешь; злились мы и на хозяев, и на полицейских, и на бакалейщика, что в кредит больше не давал. Аж наизнанку выворачивало от злобы, а поделать нечего.

— Ты суть говори, а то мне пока непонятно, — перебил его Мак. Ты сам-то суть видишь?

Джим вскочил на ноги, повернулся к Маку, постукивая остатком листа о ладонь.

— К ней и веду: у нас в камере собрались пять человек, и выросли мы все примерно в одинаковых условиях, а кому еще и хуже пришлось. И в них во всех тоже кипела злоба, но злоба иная. Не на хозяина или бакалейщика, а на строй, породивший хозяев, — вот в чем разница. Совсем иная злоба. А еще, Мак, отличались они тем, что не было в них обреченности. Они спокойно делали свое дело, сознавая в глубине души, что рано или поздно они победят, найдут выход из тупика, которым для них наш строй обернулся. И знаешь, была в этих людях даже какая-то умиротворенность.

— Ты меня, что ли, уже агитировать начал? — усмехнулся Мак.

— Нет, я просто объясняю. Во мне никакой такой умиротворенности и надежды не было, а так хотелось узнать, почувствовать, что это. О движении левых я был начитан куда больше, чем те люди. Но читать одно, а участвовать самому — другое, они работали, они познали покой и надежду — то, чего мне так хотелось.

Мак сердито бросил:

— Ну, напечатал ты сегодня несколько писем, и что, легче на душе?

Джим снова уселся на скамью.

— Мне с удовольствием работалось, — тихо сказал он. — Сам не знаю, почему. Может, потому, что увидел какую-то пользу. Какой-то смысл. Ведь раньше у меня вся жизнь была сплошной бессмыслицей. Меня ж возмущало, что и на этом кто-то наживается. Противно, конечно, будто в мышеловке сидишь.

Мак вытянул ноги, сунул руки в карманы.

— Ну, что ж, если тебе удовольствие работать, то мы тебе этого удовольствия дадим предостаточно — смотри только от радости не умри. А научишься вырезать трафареты да управляться с мимеографом — обещаю тебе работы на двадцать часов в сутки. А если ты еще и противник наживы, то обещаю: за свою работу ты и гроша ломаного не получишь! — говорил Мак уже добродушно.

Джим спросил:

— А ты у тех ребят, ну, у Джоя с Диком, главный?

— Я? Нет, я, конечно, говорю им, что и как делать, но их никто не заставляет. Приказывать я не имею права. Все приказы — только после общего голосования.

— Ну, во всяком случае, к тебе, Мак, прислушиваются. А мне бы поскорее к работягам, что на фермах спины гнут. Там себя в деле попробовать хочется.

Мак чуть заметно улыбнулся.

— Чего это тебя в ссылку потянуло? Я-то чин невелик, а вот комитету, по-моему, куда важнее сейчас такой человек, чтоб печатать умел. Ты всю романтику из головы выкинь: ах, какая благородная партия; ах, какое безобразное чудище-капитализм! — голос у Мака сделался резким и суровым. — Работа у нас повсюду. В поле — тяжело и опасно. Но и в нашей тихой заводи — не легче. Не угадаешь, сегодня ли, назавтра ли в ночь заявится куча ублюдков из Американского легиона,[3] вдрызг пьяные, с барабанным боем, и тебя до полусмерти изобьют. Поверь мне, я это на своей шкуре испытал. Ведь для этих горе-ветеранов и армия-то лишь казарма да плац, где их полгода муштровали, заставляли штыком в мешок с опилками тыкать. Кто пороху понюхал, не чета этим молодчикам. Зато во всем подстрекательство да мятеж разглядеть, да громче всех о своем патриотизме кричать — лучше этих субчиков никто не справится. Уж они-то отстоят родину от пятерых парней, дай только ночку потемнее да виски побольше. А все их военные отличия — триппер от девок — да и то, потому что слишком пьяны были, чтоб в медпункте презервативы взять.

Джим усмехнулся.

— Не очень-то ты, Мак, солдат жалуешь, а?

— Я не жалую бывших штабных вояк. Сам я воевал во Франции. Солдаты — доброе, честное, глупое стадо. От этой стадности тошно, но славные были ребята. — Мак присмирел, воинственный пыл угас, Джим заметил, как он даже смущенно скривил губы.

— Чего-то я больно разошелся. Скажу лишь одно, Джим: есть на то причина. Однажды ночью такие вот храбрецы ворвались ко мне вдесятером и избили. Когда я уже упал и потерял сознание, они топтали меня, сломали правую руку. А потом подожгли дом моей матери, где все это происходило, хорошо, мать успела меня во двор вытащить.

— А из-за чего все вышло? — спросил Джим. — Что ж ты такого наделал?

Мак заговорил с прежней язвительностью.

— Я-то? Занимался «подрывной» антиправительственной деятельностью. Всего-то выступил с речью, сказал, что у нас есть голодающие. — Он поднялся. — Пойдем-ка, Джим, домой. Ребята, наверное, уже помыли посуду. Эх, и чего ради я завелся! Сломанная рука порой о себе напоминает, и я тогда сам не свой.

Они медленно двинулись по аллее. Сидевшие на скамейках подобрали ноги, чтобы не мешать Маку и Джиму.

— Если сможешь, замолви за меня словечко, скажи, чтоб меня к полевым рабочим послали, а, Мак? Вот было бы здорово.

— Ладно. Но ты все-таки учись вырезать трафареты и работать с мимеографом. Парень ты хороший; я рад, что ты с нами.