И повсюду тлеют пожары - [32]

— Мам, — сказала Иззи как-то вечером, несколько дней потратив на бесплодные поиски, — можешь помочь?

Как обычно, миссис Ричардсон слушала Иззи вполуха. Надвигался срок сдачи материала — заметки про ежегодную распродажу растений в Центре природы.

— Иззи, скорее всего, это даже не мать Пёрл. Кто угодно может быть. Похожая женщина. Наверняка совпадение.

— Не совпадение, — заупрямилась Иззи. — Пёрл узнала мать, и я тоже видела. Проверь, а? Позвони в музей, я не знаю. Поспрашивай. Пожалуйста. — Канючить она никогда не умела, всегда считала, что лесть — разновидность вранья, но сейчас уж очень приперло. — Ты же это умеешь. Ты же репортер.

Миссис Ричардсон сдалась.

— Хорошо, — сказала она. — Я попробую. Но придется подождать, пока не сдам текст. У меня срок завтра… Но ты особо-то не надейся, — прибавила она, когда Иззи, еле скрывая ликование, протанцевала к двери.

Слова Иззи «Ты же репортер» задели гордость миссис Ричардсон, точно палец вдавили в застарелый синяк. Миссис Ричардсон мечтала быть журналисткой всю жизнь, задолго до того, как профориентолог провел тест на способности в старших классах.

«Журналисты, — вещала она в докладе о профессии своей мечты на обществознании, — ведут хронику повседневной жизни. Они обнажают истины и факты, которые публика вправе знать, составляют летопись для истории, дабы будущие поколения учились на наших ошибках и совершенствовали наши достижения». Сколько миссис Ричардсон себя помнила, ее мать вечно работала в таком или сяком комитете, добивалась увеличения финансирования для школ, беспристрастности, справедливости и всегда брала с собой дочь. «Перемены не случаются сами, — твердила мать, вторя девизу Шейкер-Хайтс. — Перемены надо планировать». На уроках истории юная Элена узнала выражение noblesse oblige[29] — и мигом прочувствовала. Журналистика виделась ей благородным призванием, которое изнутри меняет систему к лучшему; в фантазиях ей представлялся гибрид Нелли Блай и Лоис Лейн[30]. Четыре года она проработала в школьной газете и к выпускному классу доросла до главного соредактора — журналистская карьера казалась не просто возможной, но неизбежной.

Она окончила школу, заняв второе место в рейтинге по классу, и у нее был выбор: полная стипендия в Оберлине, частичная — в Денисоне, документы приняли по всему штату, от Кеньона до Кента и Вустера. Ее мать склонялась к Оберлину, уговаривала поступать туда, но Элена съездила в кампус и поняла, что ей там не место. Общаги совместные, парни ходят в трусах и майках, девушки в халатах, в любой момент парень может зайти в комнату — или, хуже того, в ванную. На крыльце корпуса сидели трое длинноволосых студентов в дашики и играли на цуг-флейтах; за газоном молча протестовали студенты с плакатами: «КИСЛОТА, А НЕ БОМБЫ», «МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ПРЕЗИДЕНТА», «БОМБИТЬ РАДИ МИРА — КАК ТРАХАТЬСЯ РАДИ ДЕВСТВЕННОСТИ». Будто чужая страна, куда не дотягивались правила. Элена давила желание ерзать, словно этот кампус — чесучий свитер.

Поэтому осенью, наметив себе честолюбивое и блистательное грядущее, она отправилась в Дени-сон. На второй день занятий познакомилась с Билли Ричардсоном, высоким и красивым, эдаким Кларком Кентом, и к концу месяца они уже встречались. Целомудренно планировали будущее после выпуска — традиционная свадьба в Кливленде, дом в Шейкер-Хайтс, куча детей, юридический факультет для него, начало репортерской карьеры для нее — и тщательно следовали этому плану. Поженились, поселились в съемном дуплексе в Шейкер-Хайтс, мистер Ричардсон вскоре пошел учиться юриспруденции, миссис Ричардсон предложили должность младшего репортера в «Сан-пресс». Газетка маленькая, новости местные, зарплата соизмеримо низка. Но, решила миссис Ричардсон, для начала довольно многообещающе. Может, со временем удастся перейти в «Плейн дилер», кливлендскую «настоящую» газету, — хотя, разумеется, из Шейкер-Хайтс она никуда не поедет, в голове не укладывается, что можно растить детей где-то еще.

Она старательно освещала местные пресс-конференции, муниципальную политику, влияние новых указов на городскую жизнь, от строительства мостов до древесных посадок, и делила эту обязанность с другим младшим репортером Дуайтом, на год ее моложе. Хорошая должность, дали полтора месяца отпуска, когда родилась Лекси, и когда родился Трип, и Сплин. Но к рождению Иззи миссис Ричардсон все еще трудилась в «Сан-пресс» — правда, старшим репортером, но ее по-прежнему отряжали писать мелкие заметки, мелкие новости. Дуайт переехал в Чикаго — его позвали в «Трибьюн». Потому ли, что миссис Ричардсон брала отпуска, или — как она уже заподозрила — потому, что ей ничуть не хотелось вкладываться в серьезные сюжеты и горькие трагедии? Наверняка она так и не узнает, но чем больше проходило времени, тем менее вероятной становилась смена работы, и вся история свелась к вопросу о курице и яйце. Уже под сорок, четверо детей и сопутствующие обязательства, в жизни не написала ни одной большой статьи — в «Плейн дилере», да и вообще нигде такая репортер никого не интересовала; курица это или яйцо — уже неважно.

Короче, миссис Ричардсон осталась. Писала оптимистические заметки, панегирики прогрессу: новый проект переработки мусора, ремонт в библиотеке, открытие новой игровой площадки за библиотекой. Отчитывалась о присяге нового городского управляющего («торжественно») и параде на Хэллоуин («воодушевленно»), об открытии «Книг за полцены» в Центре Ван Эйкена («очень нужное дополнение к торговому району Шейкер-Хайтс»), о дебатах вокруг спреев против непарных шелкопрядов («бурные с обеих сторон»). Рецензировала постановки «Бриолина» в Унитарианской церкви и «Парней и куколок» в старших классах: