И обратил свой гнев в книжную пыль... - [2]

— А это кто такой?

— Гюнтер Лоренц. Его тут все профессором величают. Первый немецкий журналист, по-настоящему занявшийся латиноамериканской литературой. Консультирует нас. Раздает без передыху налево и направо интервью. Прочтет даже несколько докладов!

25 лет назад

1968 год — время пробуждения и революционного прорыва. Немецкая молодежь пришла в движение, забурлила, поднялась против лживости пятидесятых годов, когда начавшийся экономический подъем стал сопровождаться вытеснением прошлого. Пора «безотцовщины» и «неспособности скорбеть» (А. Мичерлих[2]) должна была смениться неавторитарным господством социально ангажированных людей с рациональным мышлением.

Все мы знаем, как быстро и каким позором закончился этот прорыв, когда протагонисты революции переметнулись в итоге к террористам из РАФ (фракция «Красная Армия») или подались в секты Бхагвана, дервишей и тому подобное.

Однако нельзя недооценивать изменений, произошедших в нас, молодых людях, с вниманием наблюдавших за этим прорывом и симпатизировавших его участникам. Мы, правда, не выходили с ними ежедневно на улицы. И не проводили ночи напролет в жарких дискуссиях в клубе «Вольтер». Не жили с ними в общежитиях и не ратовали за свободную любовь, о чем с таким смакованием писали бульварные журнальчики, пестря иллюстрациями. Мы с восторгом наблюдали происходящее, вливались время от времени в ряды демонстрантов, испытывая некоторую неловкость.

В нас что-то пробудилось. Тупиковость и зажатость сменились ощущением безграничного простора. Свобода перестала быть только литературной категорией, казалось, ее можно пощупать руками. Возможным стало все, что раньше было абсолютно невозможно.

Угнетенность ощущения быть немцем заставила меня довольно рано уйти из родительского дома. Осознание жестокости, творимой именем немецкого народа, и того, что ее творил сам народ, частью которого я являлся, стало для меня, подростка, неподъемным бременем и гнало прочь, заставляло без оглядки бежать отсюда и как можно дальше.

Я не хотел быть немцем, не хотел больше говорить по-немецки, не хотел учиться и кем-то стать, только чтобы не укореняться в этом обществе. Я бежал от всего. Бежал от этих серых, самодовольных людей в трамваях. Бежал от учителей. Бежал от тех, кто претендовал на авторитет в этой стране. Я бродяжничал по Европе, безостановочно ездил автостопом. И маршруты моего бегства пролегали через Францию, Англию, Испанию, Грецию и Турцию.

Когда же, обуреваемый внутренними сомнениями, я все же созрел до понимания, что профессию, однако, надо иметь — мое буржуазное воспитание одержало-таки верх, — мне удалось достичь этого только благодаря волевой самодисциплине, неизменно сопровождаемой тем не менее тоской и подавленностью.

Сегодня я смею утверждать, что лишь студенты 1968 года сумели вернуть нам самоуважение, решительно поставив под сомнение преемственность авторитетов в обществе, во многом восходивших к периоду нацизма, во всяком случае, идентичных по большей части с духовным наследием того времени.

Сексуальная революция 1968 года стала для нас, западных немцев, как ни относись к этому сегодня, своего рода освободительной культурной революцией, и многое из либерального багажа национального самосознания, символизировавшего собой Федеративную Республику Германии, берет начало в том бурном времени и, возможно, еще дает о себе знать и по сей день, проявляясь в том или ином качестве в условиях новой объединенной Германии.

Но не только это — революция шестьдесят восьмого вообще оказала на нас многостороннее воздействие, она стимулировала наше внутреннее раскрепощение. Мы избавились от ложной стыдливости. Уже не робели, как раньше, стали более раскованными, порой даже вели себя так, как это нас больше устраивало. То были новые и удивительные ощущения. Отпали вдруг все запреты, все рамки ограничений, открылись другие возможности, появилась радость жизни…

В то время я работал простым сотрудником в издательстве научной литературы Георга Тиме в Штутгарте. Там вдруг всех захлестнул, ломая перегородки отчуждения между отделами, единый коллективный дух, чего никогда раньше не было и чего наверняка нет больше сейчас. Мы тусовались денно и нощно. Держались все вместе, давая, когда надо, отпор начальству. Обменивались информацией, во всем помогая друг другу.

И тут, что называется в духе времени, я попросил моего друга Гельмута Гана, работавшего в правлении издательства и единственного из нас, у кого был доступ к «Биржевому листку немецкой книготорговли», подыскать мне несколько объявлений о найме на работу, чтобы я смог выбрать себе местечко в северном направлении от Штутгарта и устроиться там поработать — я собирался поехать к друзьям в Рурскую область и мог бы по пути посмотреть, что к чему.

Это не было серьезным шагом в заранее спланированной карьере. Правда, я видел себя в далеком будущем на руководящем посту в одном из издательств, но жизненные ощущения тех дней были скорее полны ожидания нового, желания освободиться от зажатости и скованности, нежели мыслей о целенаправленном скачке в карьере.

Предложений на ту неделю, когда я собрался ехать, было на удивление мало. В Хайдесхайме, в одном небольшом издательстве в швабской провинции, которое печатало в основном литературу по коневодству и конному спорту, требовался директор. А во Франкфурте Биржевое объединение германской книжной торговли искало «надежного и исполнительного» человека. Я отправился в Хайдесхайм, но, имея хорошие шансы получить там место, вернулся в Штутгарт, где сел и тут же написал отказ. Мое тогдашнее ощущение жизни требовало широты и простора. Работа же в Хайдесхайме завела бы меня в глушь швабской провинции. А с меня и Штутгарта было более чем достаточно.