И обратил свой гнев в книжную пыль... - [4]

— Господин министр, позвольте представить вам лично писателя, творчество которого вы так подробно осветили в вашей речи.

Подчеркнуто прямая осанка, протянутая для приветствия рука, знаменитая приветливая улыбка Вилли Брандта — и… ответ министра:

— Я-я-я-оче-е-да-а-ра-ад-э-э-бра-во-да-а!

Я оглядываюсь растерянно — поблизости никого, кто мог бы помочь.

— Извините, господин министр, боюсь, вы не так меня поняли. Это господин Борхес — великий аргентинский писатель!

Министр с сочувствием посмотрел на меня, выдал еще более широкую улыбку и произнес погромче:

— А-а-я-я-’вы-чай-но-о-ра-ад-встре-е-че!

На этом разговор закончился.

На следующий день я видел эту сцену по телевизору: министр иностранных дел ФРГ радостно приветствует на выставке немецкой книги великого аргентинского писателя! И, без сомнения, так оно и было. Только на оригинальный звук наложили голос комментатора.

Я восхищался им, Вилли Брандтом, — и когда он демонстрировал свою значительность в такой неподходящий для него момент, и позднее, на заключительном коктейле, где мне все же удалось свести обоих для настоящей продолжительной беседы.

Приветливый бармен озабоченно глядит мне в глаза, протягивая очередной стакан своей подозрительной бормотухи:

— Esta bien? (С вами все в порядке?)

— Bastante bien! (Чертовски хорошо!) — выдаю я еще не совсем заплетающимся языком и залпом выпиваю этот божественный напиток. — И сделайте мне еще, пожалуйста, крекеры с ветчиной!

Когда я сегодня об этом думаю, то понимаю, что та первая встреча с такой высокой особой, большой политической личностью, была для меня ключевым моментом моих первых зарубежных впечатлений.

Все, кто был до меня и кто пришел потом на эту удивительную работу в отдел зарубежных выставок при Франкфуртской книжной ярмарке-выставке Биржевого объединения германской книжной торговли (сокращенно: AUM), тоже как бы переходили во время первых заграничных командировок свой Рубикон.

Все мы работали раньше либо в книжных магазинах, либо на мелких должностях в издательствах, — одним словом, вышли из очень ограниченного мирка. Так называемый «высший свет» министров, послов, известных писателей, журналистов и художников, жизнь в фешенебельных отелях, аэропорты и бары мы знали в лучшем случае по книгам, кинофильмам или тогда еще не полностью завладевшему нами телевидению. И были совершенно не подготовлены, впервые попадая в этот мир.

Конечно, мы знали хотя бы один иностранный язык и не раз были в отпуске за границей. Ну и что с того?

К этой первой выставке мы хорошо подготовились еще во Франкфурте: целиком и полностью собрали экспозицию, упаковали книги в ящики, сделали рекламные плакаты и буклеты, возможно, и о стране кое-что почитали.

Но все это происходило в рамках привычной нам жизни: к восьми в контору, дела в типографии, потом к экспедиторам, потому что все должно быть отправлено вовремя морем или грузовыми контейнерами и надо утрясти с ними сроки отправки, а затем споры с начальством, ссоры с коллегами и снова встречи, споры, сроки, и так до шести вечера, а там — домой или в кабак.

Вертишься, вертишься, и вдруг наступает момент, когда пора уже отправляться в дальний путь, к месту твоей первой выставки, и все, что планировалось и собиралось в течение долгих месяцев, должно одновременно сойтись в этом пункте, включая тебя самого. Набиваешь карманы деньгами — международные переводы стоят слишком дорого — и вперед!

Прибытие на место напоминает внезапную, я бы сказал, скачкообразную метаморфозу, наподобие превращения гусеницы в бабочку, выпорхнувшую из тесного кокона. Краски становятся ярче, запахи сильнее, словно вдыхаешь их впервые, шум преображается в особую музыку, а все иностранцы, которых ты собираешься «осчастливить» немецкой книжной выставкой, кажутся тебе родными…

И хотя не следует преувеличивать, это все-таки незабываемое впечатление, когда оставляешь зажатую в тиски родину позади и вступаешь в мир, где нет ни границ, ни контроля. Живешь в отелях, и мелочи повседневной жизни, как то: стирка белья, еда и т. д., решаются сами собой. Ночь переходит в день — радующие душу возлияния размывают между ними границу.

Некоторым из коллег не удавалось иногда выдержать такого испытания. Когда их приглашали в посольство на прием, где политики вели с ними серьезные разговоры на равных, а журналисты внимали им и спрашивали их мнение о вещах, в которых они ровным счетом ничего не понимали и потому несли бог знает что, им вдруг ударяло в голову, что все внимание направлено лично на них и на то, что они такое еще могут изречь.

Я не буду называть имен тех, у кого как бы случилось раздвоение личности и кто, напыжившись, словно лягушка-путешественница, носился вояжером по белу свету, а потом никак не мог уменьшиться в размерах и вписаться в скромные «родные» пенаты — франкфуртскую контору с ее жесткими требованиями неукоснительного соблюдения привычных норм под неусыпным «диктаторским» оком нашего строгого бухгалтера — фрау Ленц, чья тирания была абсолютно оправданна, и не только тем, что нам постоянно угрожало ревизиями министерство иностранных дел, за спиной которого грозно маячило министерство финансов, в свою очередь, дрожавшее перед всесильной федеральной Счетной палатой, но еще и тем, что позволяла наконец освободиться от вороха счетов и накладных, финансовой паутиной опутывающих любую выставку. Душа успокаивалась, видя, как все, что «там» представлялось иначе и отчего лопались мозги, и не только у тебя одного, самым ординарным способом вписывается в бухгалтерские графы, учитывается в виде расходов, работающих на наш успех, спокойно переводимый на язык родных конторских категорий, что позволяет написать грамотный отчет, который будет потом убран в дальний ящик.