И никого, кто бы видел мой страх… - [8]

Вслух они больше не сказали друг другу ни словца, будто вступили в сговор: молчать о том, что произошло за их столом, молчать до конца своих дней.

И это обнадеживало. Когда жив еще стыд, сохраняется и надежда. Недаром в деревне исстари и по сегодняшний день никто из стариков не станет жаловаться на свою или своих детей болезнь. Стыдно признаваться, что у тебя или твоего ребенка что–то не так, как у всех. Во–первых, это одному только Богу ведомо: так или не так. А во–вторых, можно и сглазить, накликать хворь: не поминай черта вслух, и он тебя не услышит, не тронет. А в–третьих, опять же — стыдно. Стыд испокон веков был хорошей уздой, позволяющей править мирской колесницей.

А вот кто понятия, кажется, не имел, не знал и не догадывался о стыде — это сегодняшняя власть предержащая и дети. Власти и дети словно поменялись местами, ролями. Власть, похоже, впала в детство, она была бесстыдна и без покраснения лжива. А дети словно без поры без времени состарились.

Власть клятвенно заверяла, что говорит правду своему народу, всю и на каждом шагу и каждый день, начиная с утра. Но уже к вечеру отрекалась от той правды, от своих же только что прозвучавших слов. При этом, не смущаясь, с неизменной искренностью смотрела в глаза тому, кто успевал уверовать в произнесенное утром, уверовать и дожить до вечера. Включить снова телевизор. Тот телевизор — личный лгун, домашний врун — лучше было не включать, не смотреть и не слушать. Что Мастер и делал — не хватало нервов. За кого же они его принимали, кем считали — нечто рептильное было по одну сторону экрана, соответственно нечто рептильное должно было находиться и по другую. С быдлом, со скотом так обращаться — и то грешно.

Человеку отказывали даже в зачатках разума, не говоря уже о способности думать. Ставился какой–то спиритический сеанс с пасами заклинателя змей. И уверяли: нет, нет, не было этого, потому что этого не может быть никогда. Одновременно одной рукой что–то давали, а другой сразу же выхватывали из уже раскрытого рта.

Вскоре после того их застольного печального разговора к Мастеру прибежала жена токаря, учительница.

— Пьете, — сказала она. — Может, хватит, допились. Дети гибнут. Дети…

— Где, где они гибнут? — оглянулся Мастер, пытаясь остановить ее, свести разговор к шутке. — Что–то не видать…

— В том–то и ужас, что не видать. А покойник уже в каждой хате. Но если человек отказывается видеть его — он сам уже на том свете.

— Счастливый человек, — сказал Мастер.

— Не шутите, тут уже не до шуточек, — не приняла его тона учитель–ница. — Когда свинью смалят, ей не до поросят. А здесь как раз тот случай, когда и свинью, и поросят припекает…

Выяснилось, что в школе второ– или третьеклассники писали что–то вроде сочинения “Наша заветная мечта”. И почти каждый пятый из детей написал: умереть. В том числе и дочь этой женщины. Сочинение ей показала подруга–учительница.

— Я не знаю, как и подступиться к ней, — говорила женщина. — Мы же всё для нее… Может, вы поговорите с ней. Вы же…

Как было отказать. И вскоре состоялись встреча и разговор с юной “самоубийцей”. Мастер не верил в серьезность написанного ученицей третьего класса. Тем не менее обставил все так, чтобы разговор начался как можно естественнее. Девочка была у него впервые и осветила квартиру улыбкой и удивлением: “Как много у вас книжек”. С книжек и начался разговор.

— На английском языке у вас книги есть? — спросила девочка, немного освоившись.

— А на русском и белорусском ты уже все книжки прочитала?

— Что их читать, русские, тем более белорусские.

— Не нравится язык?

— При чем тут нравится не нравится? Это ж ведь как хлеб. И черный к тому же, каждый день. Его много не съешь… Я учусь в школе с английским уклоном.

— Ясно, ясненько. Хороший уклон, — сказал Мастер, немного подлаживаясь под речь девочки и уже где–то смущаясь ее: такая маленькая, а на тебе, спикает. — Молодое поколение выбирает сникерс.

Девочка доверчиво посмотрела ему в глаза. Мастер понял, что мосты между ними налажены.

— Я люблю говорить сама с собой, — сказала девочка, — и чтобы никто не подслушивал, не перебивал.

— Я тоже люблю иногда поговорить сам с собой. Это хорошо, — согласился с ней Мастер. — Ты как та кошка, что гуляет сама по себе.

— Ага, по крышам и в дождь.

— Почему же по крышам и в дождь? По солнцу и траве, может, все же лучше?

— Нет, ничего вы не понимаете. Высоко же. Немного страшно. И никого, кто бы видел твой страх и посмеялся.

— Над тобой смеются?

— Еще как, — вздохнула девочка. — В школе на переменах и даже дома.

— Почему же они смеются? — Девочка все больше нравилась Мастеру: удачное сочетание заморской Барби и наивной Аленки. Он почувствовал ее искренность и одиночество, несхожесть с теми, с кем водится. — Не знаешь, почему они смеются над тобой?

— Смеются, — горько вымолвила девочка. — Я не знаю сама, почему. А вы, вы не будете смеяться надо мной?

— Зачем смеяться, ты умная, рассудительная… Кем же ты будешь, когда вырастешь?

Девочка испытующе взглянула на него и, колеблясь, спросила:

— А маме не скажете?

— Никогда. Вот тебе крест. — И девочка, кажется, поверила ему.