И никого, кто бы видел мой страх… - [10]

— Ну и что? — поторопил Мастер девочку.

— Они живут. Живут и все. Их никто не заставляет делать того, чего они не хотят. А тут…

— Что, что тут?

— Чего вы ко мне прицепились. Я как ветер хочу. Так и все мы должны. Но так, наверное, только на том уже свете. Может, люди, что там, — это и есть ветер, звезды. Поэтому люди и умирают, уходят туда. И никто из них не возвращается. Я так свою бабушку просила вернуться. Она обещала и не вернулась. Незачем возвращаться. Они только стонут, моргают и плачут, глядя на нас. И я не вернусь…

— Как же это так? — спросил Мастер. — Если ты пойдешь и не вернешься, ты же не сможешь стать проституткой. Никем не станешь. Это же ведь совсем–совсем. Это же только живые и здесь могут быть проститутками.

Девочка перестала играть с котом и задумалась.

— Я еще не все решила. Я подумаю, — заверила она. — Я приду еще к вам.

Но девочка — больше к нему так и не пришла. И Мастер порой даже сомневался, была ли в действительности та встреча, или он все придумал, увидел во сне. Но как бы там ни было, он остался благодарен сну и реальности. Призрачный страшный сон и не менее страшная явь заставили его на некоторое время проснуться и встряхнуться.

И Мастер был рад, что девочка к нему больше не пришла. Он чуждался и избегал всего нового, неожиданного и незнакомого. Его незнакомое и новое было не в будничном, не в повседневности. Иногда Мастер упрекал себя за это, но переломить, перекроить свою натуру не мог. Он, конечно, понимал и жалел девочку, но больше боялся ее. Нечто уж очень созвучное тому, что происходило с ней, происходило и с ним. Дети, внешне оставаясь детьми, очень быстро и рано повзрослели. Они рано и жестко, перевернуто познали и завершили то, что отпущено человеку на всю его жизнь.

И вот сейчас на улицах родного осеннего города происходит самое страшное, самое ужасное из того, что может произойти. Город, а вместе с ним и люди потеряли надежду быть, жить. Один из самых скрытных и самых стыдливых народов на свете утратил свою глубинную сущность: оголился. Те, что стыдливо и молча несли свой крест, теперь волокли его как на выставку, со стоном, криком и слезами. Все кругом и сразу уравнялись в нищенстве, беспомощности и безысходности. Все вокруг стали равными.

Бесстыдно и безнадежно заканчивались, отходили век, эпоха и обманутые ими люди, ослепленные обещанием блистательности дороги в ее начале и не прозревшие в конце ее.

Самое страшное предсказание предков сбывалось. Мертвые оплакивают живых, живые завидуют покойникам. И не власти, не банки и хищники–банкиры обманули их. Они обмануты по собственному желанию тем, что сами породили, своим же призраком, который столетиями бродил по Европе. Бродил, пока не добрел до его страны. Заморочил, одурманил, опоил. А отрезвели они уже голыми. Их раздели, отрясли, как осень отрясает с деревьев лист.

Ни один из них не нужен наступающему новому тысячелетию. Земля отрекается и от него, Мастера, он ведь тоже один из этих обманутых эпохой людей. Скорее даже — более обманутый, чем они. Кому же это из них стукнет в голову ходить по кабинетам, министерствам, просить денег, чтобы попасть в какой–то Париж. Деньги надо зарабатывать или воровать, а не просить.

А он привык к этой милостыне из господских рук. Господские, панские руки приручили его, как и всех иных, кто в эти минуты на улице, кричит, бормочет и шепчет. Заклинает, просит подаяния. Господинчики — маленькие господа — с протянутой рукой тоже в очереди или на рысях наперегонки несутся к большим, большие — к еще большим. Вечный круговорот вечных нищих.

А век этот отдает концы — ему нечего просить у времени. Да там и не подают. Времени до лампочки, какого цвета флаг в твоих руках, какому Богу ты поклоняешься. Перед ним или под ним бесполезно суетиться, мозоли на коленях или еще на каком месте набьешь.

И Мастеру стало стыдно за себя, за свою неизбытую челядную сущность. Сущность, от которой он отказывался, но все время придерживался, пусть бессознательно, но обманывал себя. Может, потому сегодня он, хотя еще и живой, только уже без желания. Вынужденно живой еще, но надолго ли?

И это ощущение вынужденности жизни, недолговечности, как ни странно, пробудило стремление протянуть ее и назло всем и всему отметить юбилей. “У меня и костюм, настоящий смокинг, на юбилей заказан, — подумал он. — Зачем пропадать добру”.

Вспомнив о смокинге, Мастер возмутился. Во–первых, не привык, не в его было характере заводить, приобретать ненужные, бесполезные вещи. А во–вторых, что же это такое, его уже не будет, а смокинг — останется. Новый, ни единого раза даже не надетый.

Придурь, глупость — ни больше ни меньше. Что они там, наверху или внизу, все с ума посходили и его к тому же подталкивают.

Мастер мечтал о смокинге всю жизнь. В таких одеждах он порой видел своих наставников, профессоров, академиков и говорил себе: ничего, ничего, придет время, и он предстанет перед миром в смокинге. И будет выглядеть не хуже своих учителей. Мастер, тогда еще никому не известный, застенчивый и неуклюжий мальчишка с железнодорожной окраины заштатного городка, представлял, как будет похрустывать крахмалом свежая белая сорочка, как засветятся, заиграют под хрусталем люстр лампасы, шире, чем даже у генералов и адмиралов. Это не мешало ему одновременно и издеваться над самим собой: вылитый швейцар из ресторана. Но мечта оставалась мечтой все шестьдесят лет жизни, вначале — весенне самотканой, полотняной, хлопчатобумажной, потом — вискозной и болоньевой, а в последние годы — богемно–джинсовой.