И никого, кто бы видел мой страх… - [11]

В последнее время он забыл о своей детско–подростковой мечте. Вспомнил только тогда, когда получил приглашение пожаловать в Париж. Представил себя в Париже в смокинге, с бабочкой. И долго хорошо и радостно хохотал. Но смех этот, хоть и искренний, был горьким. А вскоре, уже перед самым отъездом в “Конотоп” — в Крым, он заставил себя пойти в ателье и заказать смокинг, несмотря на то, что этот смокинг был хотя и по чину и по плечу, но совсем не по карману. Потратил почти все свои командировочные. Отнес в букинистический и кое–какие книги из своей библиотеки, которую собирал со студенчества, будто предал себя. Сбагрил в букинистический почти все боевики и детективы, глянцевое беремя женских грудей и голых задниц. Все их содержание как на ладони — сразу на обложке. И одну обложку можно было тиражировать на все издания, потому что голая задница — это, как ты ни крути, как ни украшай, хоть галстук повяжи и одеколоном побрызгай — задницей останется.

Ничего не сделаешь, каков век, таково и искусство. Второе тысячелетие раздувало щеки, корчилось в родовых схватках, чтобы явить новому тысячелетию что–то более–менее привлекательное, достойное двадцати прошедших столетий. Мастер жалел, тосковал оттого, что его лишили огромной страны — лишили великой настоящей литературы. Пусть она, как говорят сейчас, была совковой, конъюнктурной, но в ней все же был человек, и человек тот думал или пытался думать. А именно мысли ему недоставало сейчас. Мысли, прикасаясь к которой, чаще отвергая ее он мог оттолкнуться и двигаться дальше. Сейчас же без этой большой литературы он — словно в бесплодном вакууме, в большой и прозрачной плотно закупоренной бутыли — был похож на случайно попавшую туда разумную муху, которой оставалось одно — ползать в одиночестве по стенкам и жужжать самой себе. Постепенно хирея, не получая никакой подпитки извне.

Мастер, избавившись от детективов, бежал покупать какое–нибудь новое чтиво. Но и оно в большей части кого–то изобличало, проклинало, предавало анафеме. Зажечься, высечь из него собственную искру было невозможно. Он устраивал книгам Варфоломеевскую ночь, одну за другой швырял с кровати в угол, пинал и топтал их. А успокоившись, принимался за классику, хотя уже и читанную, заученную на память.

Оставшись без боевиков и детективов, он тайно и довольно долго наслаждался злой радостью: какой–то идиот их купит и, прижимая к груди, понесет домой. Не один же он, Мастер, дурак на свете, есть дураки и мастеровитее. А он совсем не дурак. У него будет, почти что уже есть смокинг.

И Мастер представлял, как он будет сидеть на нем словно влитой. Будет сидеть не так, как на прочих, на ком он видел тот смокинг, будто кусок тряпки на вешалке или как тесный хомут на шее старого и седого мерина. Он же, Мастер, и рожден был для смокинга. Можно и помирать.

Будто сам себя сглазил. Верно люди говорят: нахальство всегда наказуемо. Каждый из людей, а тем более мастер, должен в своей жизни делать выбор: то ли красивый броский смокинг на одно краткое мгновение — на праздник одного дня, или полотняные родительские штанишки. И из тех штанишек — дальше, дальше, к несчастью, порой даже от родительского дома, от отчизны дальше, как Максим Богданович. Хотя “дальше” сегодня — совсем не то же самое.

Время по–своему распоряжается пространством, отодвигает или разрушает его вовсе, но порой и приближает. Об этом можно судить опять же по Богдановичу. Он одновременно далеко и рядом. Далеко — там, где и надлежит быть Богдановичу, чтобы не похлопывали по плечу. А рядом — в каждом, в том числе и в нем, в Мастере. Камешек тот с могилы — в кармане его сорочки, камень на груди у него. Захотелось покурить. И чтобы над ним покурили, дали дыму коромыслом, подпустили фимиаму.

Время собираться в дальнюю дорогу. И чтобы не пришлось просить прощения потом, когда не у кого его уже просить. Надо идти. Вот она перед ним, его дорога, прямая, что струна, ровная, что доска. Это и есть доска — кладочка через ручей, от одного берега к другому. Надо ее перейти.

С белорусского. Перевод автора