И никого, кто бы видел мой страх… - [6]

Эти мысли, такая надрывная рассудительность были в новость самому Мастеру. Он считал себя человеком куда более жестким, считал, что надо жить — как набежит. А это значит — не оглядываясь, и все, что ни происходит, к лучшему. А тут вдруг как затмение нашло! И это обескуражило его, он немедля оторвал глаза от мокрого и грязного асфальта под ногами, выпрямился, распрямил плечи, вскинул голову, устремился даже куда–то бежать. Уже рванулся вперед. Рванулся и осел.

А куда, собственно говоря, бежать, кому довериться. Впереди — толпа. Одни только плечи и затылки. Тоскующие унылые плечи, седые сморщенные затылки пожилых людей. Сзади, ему в такой же уныло сморщенный затылок — их глаза, глаза, как у обезьян в неволе. А с двух сторон — кентавры с черными резиновыми дубинками.

Вот к этим резиновым дубинкам и рванулся Мастер. Не потому, что испугался. Мышь, как говорится, копны не боится. Голос услышал. Стон и плач. Попал под ногу и разлетелся на кусочки переспелый, вспоенный буйным летним солнцем конский каштан. И Мастер, будто околдованный, приостановился возле него. Он почувствовал, как что–то хрустнуло, порвалось и в нем. И ночной красный цвет прихлынул к глазам. Такого с ним еще не бывало. Подчас он мог чувствовать день в цвете, и цвет этот не всегда совпадал с его красками. Был непреходяще голубым или зеленым, даже темным, черным, однотонным, несмотря на окружающее его многоцветье, но чтобы красным… Какой же нужен был бунт крови, чтобы сотворить его. Что же тут происходило? Что происходило сейчас с ним, с Мастером? Раздавленная им скорлупа каштана так и осталась густо–красного цвета.

Еще в детстве он с умилением и удивлением присматривался к этим конским каштанам. Такие ведь непонятные, красивые, и никакой пользы от их красивости. Есть нельзя, горькие, несъедобные, кони ими тоже брезгуют. Читал, слышал, что их все же едят, в той же Франции. И он в свое время пробовал их жарить. Целую сковороду — половина лущеных, а половина в кожуре. Мать потом целую неделю крутила носом: что–то от сковороды мышами несет? Но отношения своего к конским каштанам не переменил. Была, была в них все же тайна и загадка. И сила непонятная была, твердость, скрытность.

Они умели стрелять. Стреляла, взрывалась в мае цветень их, скорее всего, ночью или под самое утро. Как он ни следил, как ни подкрадывался к ним в темени, а уследить, когда каштан выбрасывает цвет, не смог. На заре, на восходе солнца просыпался и обжигал глаза бело–розовым огнем, свечами цветов конского каштана. Удостоверился лишь в одном — каштан зацветал только в погожие солнечные дни. С солнцем у него, видимо, была прямая связь.

С течением времени Мастер забыл, растерял это детское удивление конским каштаном. И вот сейчас тот вновь напомнил ему о себе. Пробудил его былую детскую душу, такую наивную и чистую некогда, возносящуюся на рассвете свечкой в небо.

В этом каштане под его ногами была жизнь. Она могла и должна была состояться, воссиять, выстрелить в мае в самое солнце обжигающе белой и розовой свечой. Он потушил ту свечу, наступил и раздавил. И снова полыхнуло красным мраком в глаза, правда, не таким густым, как минуту назад, разреженным, почти розовым. Издалека набежал, набирая силы, и скорбный голос.

Сначала далекие и тихие, как в Хатыни, звоны. Но здесь те звоны с каждым мгновением все приближались и приближались… И вот уже сиреневый звук и цвет заглушили и обложили, затянули все кругом. Ничего нигде не слышно и не видно. Только сиреневый звон, только розовый шум. Покачивание и щелк резиновых дубинок кентавров. На все иные звуки заложило уши и заслепило глаза. Секс–шоп, подумал по–иностранному Мастер, а по–русски говоря или выражаясь, бордель.

Мастер понял, что с ним сейчас происходит, и ничего не ощутил. Ни возмущения, ни страха, ни тревоги. Вершилось самое обычное, будничное. То, что рано или поздно должно случиться с каждым из живущих на этом свете. Только не преждевременно ли это со мной, подумал он, еще шестидесяти нет, впереди же юбилей. И невозможно, чтобы мой юбилей отпраздновали без меня. Это же очень неправильно — юбилей без юбиляра. Люди будут веселиться, наливать и пить водку, закусывать, есть, хмелеть, а его уже не будет. Он не сможет ни выпить, ни охмелеть.

Как же это так, он ведь всегда был, присутствовал на своем дне рождения. А сейчас день этот потеряется, растворится, словно ложка сахара в чашке кофе.

Вот это больше всего и возмутило Мастера. Не сам уход, а его будничность: обыденная невозвратность и безудержность отсчета времени. Даже в то мгновение, когда в жизни человека происходит второе по значимости после рождения событие. За солнечным затмением следит почти все человечество. А тут солнце гаснет навсегда — и всем до лампочки. Ты даже сам с того света не можешь прийти и посмотреть, поучаствовать, удостовериться, что необратимое уже свершилось. И без твоего дозвола и разрешения. Будто таких, как ты, хоть забор городи.

И возмущение Мастера тоже было с привкусом великой печали и скорби. К своему юбилею он относился сдержанно. Никогда не думал, что доживет до юбилейной поры. До той поры, когда время пойдет как бы вспять, с обратным знаком.