И нет рабам рая - [18]

— Да нормальный я! Нормальный! Нечего делать из меня безумца! — противился затее Дорского подзащитный.

— Успокойтесь, голубчик. Никто из вас ничего не делает. Поверьте моему опыту, ни присяжные, ни судьи в медицине не петрят. Они — законники, а не медики. А что законникам нужно? Законникам нужна бумага, обыкновенная писчая бумага, испещренная каракулями. Вашему батюшке, правда, придется еще раз раскошелиться.

— Разве и эксперты берут?

— Все, голубчик, берут. Все. Неберущих нет. Есть недающие. Какой прок экспертам в том, что вас отправят на каторгу? Решительно никакого…

— Но ведь их самих могут… туда. — вяло возразил Стрельников.

— Это исключается.

— Почему?

— Потому что никто об этом не узнает. У денег, как и у власти, одно удивительное свойство: они узаконивают все. Только вы мне, голубчик, помогите…

Поразительно, подумал Мирон Александрович, выйдя за ворота тюрьмы. Убил человека, а о жизни никакого понятия. Жить-то, голубчик, трудней, чем убивать. Чтобы полоснуть резаком по шее, большого ума не надо, а вот чтобы прийти утром в лавку и купить каравай хлеба, нужны и мудрость, и терпение, и долгие каторжные годы безропотности и смирения перед изменой, предательством, злом…

В суд Мирон Александрович пришел без четверти одиннадцать, но слушание дела перенесли на конец месяца. Заболел Туров. Что-то частенько он стал прихварывать, мелькнуло у Дорского. Не дай бог, преставится, даже до пенсии не дотянет. А жаль… Хоть и топор, но топор, который зря не рубит. Почитай, двадцать лет вместе оттарабанили. Сводить его, что ли, к Гаркави? У того нюх на хвори, как у стервятника на падаль.

Может, и ему, Дорскому, к стервятнику заглянуть? Домой не хочется.

Решено: к Гаркави!

Мирона Александровича тянуло к доктору. Хоть и доставалось ему на орехи — кому только от Самуила Яковлевича не доставалось! Дорский отводил в его доме душу. Ему импонировали беспредельное удивительное бескорыстие Гаркави — полгорода лечит даром! — его вулканический темперамент, как лава сметавший на своем пути все — империи, царей, целые эпохи.

После смерти Кристины Мирон Александрович бывал у Гаркави почти каждый вечер — резался с ним в карты, слушал музыку — доктор недурно играл на скрипке, вспоминал молодость — Петербург, неприступных барышень, петергофские фонтаны.

Мирон Александрович в чем-то даже завидовал Самуилу Яковлевичу — его независимости, бескомпромиссности, небезопасной раскованности.

Придешь к нему — и понесется вскачь, начнет про резню, про погромы, про лихоимства чиновников.

В прошлый раз он так ошарашил Дорского, что Мирон Александрович и по сей день опомниться не может.

— Боже мой! — распинался Гаркави. — И птицы находят место для гнездовья, и хищные звери имеют свои берлоги. Если скотина служит человеку, то и ее награждают лугами и пастбищами. Червей топчут ногами, но и у них есть убежище в недрах земли. Только нам отмерили столько воздуха, сколько нужно для вздохов, и дали земли только для могилы!

Нет, Гаркави неисправим! Гаркави все видит в черном свете, раздувает все до размеров вселенской трагедии, любой прыщик на теле империи, любую бородавку выдает за смертельную опухоль. Когда-нибудь он еще поплатится за свой невоздержанный язык, и он, Мирон Александрович, не сможет его защитить. Пусть, болтун, выкручивается сам. И Дорский ничего не идеализирует, но зачем все сваливать в кучу, огульно охаивать и отвергать? Земли только для могилы? Воздуха только для вздохов? Слова, высокопарные, пустопорожние слова! Кто прошлым летом ездил на Кавказ? Гаркави! Кто целый месяц купался в Черном море, дышал пальмами и кипарисами, ел грузинский виноград, пил восхитительное грузинское вино? Гаркави! Кто купил под Вильней дачу с садом и огородом? Гаркави! Кого зовут на консилиум к супруге генерал-губернатора? Его, Гаркави! Так стоит ли пересаливать? Он, Мирон Александрович, не за алиллуйю, но и против анафемы..

К Гаркави?

В последний момент Дорский передумал.

Надо где-нибудь убить время — до вечера, а может, до ночи. Только бы не домой, в эту роскошную пустыню, на этот необитаемый остров, где, кроме гиганта-еврея с шапкой за пазухой, явившегося к нему из глухомани, из неизвестности, из небытия, никто его не ждет.

Подождет, подождет и отправится к Соколу или Луцкому, понаторевшим в таких делах, и разминется с ним, с Мироном Александровичем.

Дорский и сам не мог взять в толк, почему ему вдруг захотелось разминуться с приезжим так, как разминулся он сорок с лишним лет тому назад со своей матерью, торговкой рыбой, Златой Вайнштейн, со своим местечком, затерянным среди лесов и погруженным в вечную дрему, в привычный невозмутимый кошмар, и со своим, как бы сказал его наисправедливейший, архисовременный сын Андрей, народом.

Господи, как еще долго до вечера!

IV

Среди ночи Морте почудилось, будто во дворе знакомо скрипнули тележные колеса.

Держа в одной руке керосиновую лампу, она подошла к окну, раздвинула занавеску и уставилась в темень.

Во дворе было пусто.

Морта отошла от окна и, не гася лампу, вернулась в неуютную, вымершую горницу.

Свет лампы вырвал из темноты допотопный громоздкий комод, серебряные подсвечники, надраенные да блеска перед пасхой, дубовый стол с крепкими и толстыми, как пни, ножками, покрытый чистой, постиранной к празднику, скатертью, стенные часы с тяжелым, как грузило, маятником, с круглым, как поплавок, циферблатом, удившие в мутной реке мрака время.