И нет этому конца - [11]

Хотя с момента раздела взвода прошло всего каких-нибудь полчаса, отделения держались уже обособленно. Так и сидели группками возле своих новых командиров, заново приглядываясь, примеряясь друг к другу.

Табачный дым клубами поднимался к потолку.

Капитан, который сам разрешил курить в землянке, теперь то и дело заходился в кашле. Наконец он не выдержал:

— Пойдемте, лейтенант, на свежий воздух.

Мы вышли наружу.

Солнце почти все ушло за высокие кручи правого берега, и над водой медленно и привычно нарождались сумерки.

Несколько стихла и стрельба. Уже не было той исступленности, той ярости, с которой еще десять минут назад противники кромсали друг друга металлом. Неужели определился победитель? Хорошо, если наши. А вдруг немцы? Поклялись же они своему фюреру сбросить русских в Днепр в ближайшие двое суток. А воевать они умели…

Я поделился своими опасениями с капитаном.

Он прислушался к поредевшим звукам боя и ответил:

— Не думаю.

Помолчав, добавил:

— Ничего, скоро начнется строительство моста.

— Здесь?

— Нет, у ваших соседей.

— Товарищ капитан, а сколько нужно времени, чтобы построить мост?

— Вот этого я вам не скажу. Я ведь по специальности не строитель, а рентгенолог.

Рентгенолог? А я почему-то думал: хирург. Хотя хирурга вряд ли кинули бы на что-нибудь другое — их руки на вес золота…

— А будет мост — будет и перевес в силах, — подытожил наш разговор капитан. — Пойдемте, лейтенант, договоримся насчет мест на пароме…

Мы сошли к воде. К берегу приближались, держась на большом расстоянии друг от друга, три парома, буксируемые маленькими катерами.

Высокий широкоплечий майор в кожаной тужурке шагал по берегу и отдавал распоряжения.

Мы догнали его.

— Сколько вас? — спросил он, выслушав нашу просьбу.

— Восемь человек, — ответил капитан.

— Можете выбирать: или по трое на паром, или все вместе под утро с пехотинцами.

— Разрешите остановиться на первом варианте?

— Как вам угодно, капитан.

— Лейтенант! — повернулся ко мне Борисов. — Давайте быстро за людьми!

Проваливаясь тяжелыми сапогами в глубоком песке, я побежал вверх по пологому склону. Напоследок оглянулся и увидел, что вслед за первым паромом ткнулись в свои причалы и остальные.

А навстречу мне двигался грохот танков…

Я припустил изо всех сил.

Взлетел на пригорок. Прямо по лугу медленно ползли, прогрызая сумерки, три боевые машины…

Я вбежал в землянку.

— Первое отделение, выходи строиться!

Но повскакали с мест санитары обоих отделений. Из-за тесноты все мешали друг другу.

— Сперанский, поторопите людей!

Бывший санинструктор, медленно и неохотно входивший в роль командира, обратился к своим санитарам:

— Товарищи, быстрее…

Просительные нотки, которые прозвучали в его голосе, возмутили старшину:

— Эх, Сперанский, Сперанский! Хороший солдат, а голос как у бабы!

И сам скомандовал:

— Выходи строиться!

Вышли оба отделения. Закинув за спину заметно похудевшие торбы, выстроились санитары Сперанского. Рядом с отделенным встал маленький Зубок. Дальше следовали двое земляков, которым я так и не успел воткнуть наряды вне очереди, — Коваленков и Чепаль. (Чтобы покончить с выпивками, третьего земляка — Задонского — мы изъяли из этой компании и передали под начало Орлу.) Затем стояли толстяки братья Ляшенко — Теофан и Савва. До войны старший был заготовителем, младший — колхозным счетоводом.

— Смирно! — опередил я старшину, уже приготовившегося скомандовать. — Направо! Правое плечо вперед, шагом марш!

В сгустившихся сумерках отделение Сперанского двинулось к паромам…

6

— Приготовиться!

Я ухватился за край танкового бака.

— Малый вперед!

Катер натянул трос, и наш паром мягко отошел от берега.

Вскоре отвалили и два других понтона. Темными громадами застыли на палубах «тридцатьчетверки». В неровных очертаниях угадывались силуэты сидевших на броне мотострелков и танкистов — в боевых машинах остались одни механики-водители.

Разместились мы так: на первом транспорте — капитан Борисов, я и Сперанский, на втором — братья Ляшенко, на третьем — Чепаль, Коваленков и Зубок. Едва отчалили, тут же поняли свою ошибку. Наша тройка не должна была, не имела права сесть вместе. При обстреле мы не только лишены возможности оказывать помощь бойцам на других паромах, но и подвергали себя — единственных медиков — одновременному риску.

Капитан сокрушался вслух:

— Как же мы могли так, а? Ну вы на меня понадеялись. А я о чем думал, старый дурак?

Мы тоже хороши. И я, и бывалый солдат Сперанский. Так что зря капитан всю вину брал на себя. К тому же я на его месте не стал бы в присутствии подчиненных обзывать себя дураком. Что они подумают о нем и обо всех нас? Еще поверят!

Я стоял, крепко держась за какой-то выступ.

Рядом чернела многометровая водяная толща, равнодушно подстерегавшая новые человеческие жертвы. Сколько их уже там — героев первого броска? Десятки, сотни? Переворачиваемых и несомых подводными течениями, прибиваемых волнами к берегам и отмелям, пугающих своим страшным видом босоногих ребятишек?

А ведь тех, кто умел плавать, было неизмеримо больше, чем не умевших. Но они все равно шли ко дну — убитые, раненые, обессиленные. А что говорить о таких, как я? Очутись я сейчас за бортом, потребуется всего несколько минут, чтобы все было кончено. Мне незачем напрягать воображение, чтобы представить, как тонут люди. Первый раз я испытал это, когда мне было шесть лет. Однажды ребята с нашего двора отправились купаться в затон, и я увязался с ними. Подражая старшим, я лег на спину и преспокойно пошел ко дну. Перед моими открытыми глазами дрожали водоросли, носились мальки, обламывались один за другим солнечные лучи. Я не ощущал ни страха, ни удушья. Мне было даже хорошо. Я не понимал, что тону. И совсем не заметил, как потерял сознание. Очнулся я уже на берегу. Меня вытащили и откачали приятели. Непостижимо, как они обнаружили, что меня нет. Ведь я не кричал, не барахтался. Только тихо-мирно тонул. Это было идиллическое воспоминание, но с каждым годом оно все больше наполнялось жутью.