И настал мир - [10]

Тут, в парке, мы увидели двух человек в штатском, по виду журналистов. На груди у них болтались фотоаппараты… Они что-то искали между деревьями.

Я знаю, так вот и англичане, через два месяца, — я увидел это сам, — кружа вокруг имперской канцелярии, ковыряли тросточками землю, разыскивая Гитлера… Тогда ещё не были опубликованы сведения о его смерти. Но мы, те, кто своими глазами видел обгорелые трупы многих других высокопоставленных чинов, сподвижников Гитлера, были убеждены, что и он не ушёл.

Я только много позже понял, что одним из первых побывал в кабинете Гитлера, одним из первых переступил порог имперской канцелярии. А тогда это не приходило мне в голову.

5

Возвращались мы прежним путём, через этот кабинет и всё тем же полутёмным коридором. Уже в дверях кабинета Кирилл Егорович меня окликнул, и я взглянул на стену, на которую он мне показывал. И не поверил глазам своим! Стены были золочёные. Отставшая позолота слезала слоями.

У нас в Сибири в домах состоятельных мужиков так вот покрывали полукруглые, обитые железом печки… Печь красят сначала чёрной краской, а потом «дуют» на неё золотым порошком. Так она в этих золотых яблоках и стоит посреди избы…

Мы опять вышли в подъезд, в тот же внутренний двор. Кто-то показал нам подземный ход в самом углу двора. Спуск в бункер… Так, окружённый, загнанный, как в мышеловку, Гитлер ни разу и не вылез из своего убежища, пока мы штурмовали Берлин. И только чтобы сжечь его, его вытянули наверх. Когда он отравился, его вытянули наверх. Да, здесь вот он и лежал… Как скорпион, укусивший себя.

И удивительнее всего, и страшнее, и смешнее всего, что сами себя. Сначала сожгли полчеловечества, а потом — сами себя. И сжигать было уже и нечем и негде.

Пришлось заворачивать в кусок ковра…

Так же, как и Гитлер, покончил с собой и Геббельс. Только на сутки позднее. Так же, как фюрер, он завещал сжечь себя. Но мы врывались уже сюда. Поэтому люди, составляющие свиту Геббельса, торопились в этот раз ещё больше и думали уже только о том, чтобы самим спастись. Потому-то труп Геббельса и был сразу найден.

Надо бы спуститься вниз, в этот бункер, где столько времени отсиживался Гитлер, но Кириллу Егоровичу пора было возвращаться. Больше всего на свете он боялся своего старшины. Мне же не хотелось отставать от Кирилла Егоровича…

Перед тем как уйти, мы узнали всё-таки кое-что об этом броневике, который заинтересовал нас, когда мы входили сюда. Он, этот теперь разбитый и обгоревший броневик, был личный, Гитлера. Он так и стоял здесь всегда, на всякий случай поближе к подъезду.

Миновав тёмный проём, мы опять попали на Вильгельмштрассе. Чуть в стороне, но почти у самого входа в имперскую канцелярию стояла большая очередь… Немцы делили убитую лошадь.

Мы вышли на Унтер-ден-Линден, и бывший привратник Императорского лицея опять оживился, понемногу возвращаясь к сегодняшней своей роли. Он снова вёл меня по Берлину и таким же тоном, как и раньше, давал объяснения. Казалось, был не в Берлине, а в лицее и, раскрывая передо мной двери, говорил: «А вот здесь кабинет ректора, а направо — актовый зал».

Спасибо тебе, старина дорогой, ты много показал мне в этот день…

Солнце уже садилось, уходило за молчаливые, мёртвые дома. Мы подошли к рейхстагу. У его главного входа стоял наш часовой. Он о чём-то громко разговаривал с двумя гражданскими немцами. Как я понял, те просили пропустить в рейхстаг, где они ни разу не бывали…

Здесь, у дверей рейхстага, я и расстался с ним, моим гидом — советским солдатом Кириллом Андрюшиным.

И НАСТАЛ МИР

Нам всё хотелось представить, как это: война, война, и вдруг нет войны!

Я слышал один раз, разговор об этом зашёл в землянке, бойцы стали расспрашивать об этом своего старшину, который ещё на финской воевал.

— А вот, — стал рассказывать старшина, — когда мы Выборг брали… Я задание одно выполнял. Шёл с донесением в штаб полка. Иду через лес, а навстречу мне боец.

«Куда ты?» — спросил он меня.

Я остановился.

«Война окончена! Мир?» — сказал он.

«Врёшь, — не поверил я и рассердился, закричал: — Чего ты треплешься? Не слышишь, какая стрельба идёт!»

А он мне отвечает:

«Это — до двенадцати дня, а после двенадцати — прекратить!»

Но, — продолжал рассказывать старшина наш, — в одиннадцать сорок пять меня контузило. Пришёл в себя. Тихо! Лежу на снегу, один лежу, никого вокруг нет. И тут я понял — конец войне…

Не раз я потом возвращался к этому разговору. «Эта война кончится как-то по-другому», — говорил я себе. Но и сам представлял уже, как и я тоже иду — через поле, через лес. Иду, как всегда, один, по своим обычным газетным делам, иду в полк. Иду, а навстречу мне, размахивая руками и чему-то улыбаясь, бежит боец. Я прохожу мимо него, и мне невдомёк, что парень этот знает то, чего не знаю я…

Что случится это вдруг и случится неожиданно для всех нас, разумелось как бы само собой. И конечно же — очень скоро… Если бы кто сказал нам тогда, что война продлится четыре года, мы бы никогда этому не поверили. Но прошёл и год, и два, и три…

Мы не могли тогда знать, что война кончится обычнее обычного. Но так именно и случилось. Она кончилась тогда уж, когда они сдались. Они сдались, когда были взяты за горло. Они сдались уже, когда мы поднялись на развалины их «парламента».