...И многие не вернулись - [66]

Он послал туда своего брата и еще одного партизана, а сам продолжал руководить операцией. Вскоре он заметил на площади какое-то смятение. Замолкла гармонь. Асен понял: произошло что-то страшное. Он побежал к дому. Навстречу ему шел брат, неся на руках тяжело раненную Йорданку. Рядом с ним шли Иван, Борька и Кипче.

— Папа! Черный убил маму! — задыхаясь от слез, выговорил кто-то из детей.

Дети громко плакали, прижимаясь к отцу, а он стоял как парализованный…

Отряды собрались у околицы — провести перекличку, организовать отход в горы. Всех нас потрясла трагедия Асена. Теперь с ним были и его дети. Не было только Кипче — ее оставили у родственницы, она должна была спрятать девочку и тайно переправить в другое село. Йорданке и Борьке перевязали раны, усадили на мулов, и мы отправились по партизанским тропам. Асен шел молча, раздавленный горем. На него было тяжело смотреть.

Из глубоких ущелий доносились крики сов. Их голоса напоминали предсмертный стон.

…Асен и сейчас живет в селе Варвара. Как корни старого вяза, прошлое удерживает его на этой земле. После победы он женился на вдове одного погибшего партизана. Они построили новый дом вблизи железнодорожной станции. Дети его выросли и разъехались из родного дома.

Однажды зимой я побывал у него в гостях. Меня встретила новая хозяйка, подала на стол закуску, вино. Мы завели разговор о Гроздене, и тогда жена Асена незаметно покинула нас. Как всегда, Асен говорил мало, слова произносил веско. Возле него вертелась внучка лет пяти-шести. От вина ли, от воспоминаний ли — не знаю, но стало грустно. Мне хотелось спросить, есть ли какой-нибудь памятник Гроздене, не названа ли ее именем улица или школа, но я не решился. Побоялся услышать отрицательный ответ, увидеть скорбный молчаливый взгляд, как бы упрекающий нас за то, что мы забыли о чем-то важном, очень важном!

СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ

Ни хозяйства, ни скота, а детей четверо — вот и все, что было у Божкова. Потому столь тягостно и необъяснимо было его предательство…

Лесником он стал несколько лет назад. Совсем другое дело, когда у тебя есть жалованье и казенная одежда. И от односельчан уважение, и дети сыты. И вот это-то жалованье и эта зеленая форма погубили и Велу Пееву и его самого…

Когда жандармы вернулись с отрезанной головой Велы в Лыджене, лесник Божков пошел в штаб карательного отряда за причитающимися ему за эту голову деньгами. Майор велел кассиру отсчитать положенную сумму. Предатель схватил пачки банкнотов и отправился в Каменицу со ста тысячами левов в кармане. Он хорошо высчитал, сколько ему причиталось за партизанскую голову, но не подумал о собственной…

Мы приговорили его к смерти. Но проходил месяц за месяцем, а он оставался жив. Мы разыскивали его в лесу, подкарауливали около дорог, но никак не могли схватить. Поручили боевым группам в Каменице пристрелить его, но постоянно случалось что-нибудь, мешавшее выполнить этот приказ.

В один из летних вечеров в наш лагерь под Алабаком пришла Гера, сестра Велы, вместе с несколькими партизанами. Я было бросился ей навстречу, но ноги меня не слушались. Тогда мы уже не голодали, как зимой, нас не мучили холода, но тем не менее я почувствовал сильную слабость.

Товарищи уселись около костра, а мы с нею остались в тени старого бука с изломанными бурей ветвями. Гера прислонилась к дереву.

До прихода в этот лагерь она наведалась к матери. Шел дождь. Мать сидела в погребе на мешке с картошкой. «Как же вы не уберегли Велу? — спросила она. — Как же вы могли допустить такое!..» Гера молчала. «Возьми этот мешок. Здесь хлеб, сало и немного тех груш, которые любила Вела…»

Весь август мы провели в операциях, походах, перестрелках Встречались с сотнями людей в селах, на равнине и в лесу. Встречи были теплыми, радостными, и всегда кто-нибудь спрашивал нас о Веле. Как только заходила речь о ней, Гера отходила в сторонку. Я воспринимал это как упрек.

А предатель, чувствуя безнаказанность, становился все более наглым. Хвалился, что плюет на нас, что мы молокососы, а он матерый волк, и, если мы ему встретимся где-нибудь на дороге, он расправится с нами, как с овечками. Может быть, Божков и не говорил этого, но нам так передавали, и в нас поднималась глухая злоба оттого, что мы все еще не свели счеты с предателем, и оттого, что чувствовали себя виноватыми перед самими собой.

В конце августа мы узнали, что Божков перевелся в Корово. Ему уже не по себе было в лесу — он избегал ходить в одиночку. Утром он отправлялся на работу, а после обеда возвращался в Каменицу; иногда оставался в Корово, но ночевал в разных домах у своих людей, чтобы мы не смогли напасть на его след. Я доложил об этом Методию Шаторову, командовавшему нашей партизанской зоной, и сказал, что вместе с двумя товарищами решил привести приговор в исполнение.

— Что, нет никого другого, более подходящего для этого дела? — спросил Шаторов.

Я понял его.

— Моя очередь. Это должен сделать я.

— Ну что ж, не будем делить работу на чистую и черную. Будем делать и ту и другую, — сказал Шаторов.

Ночью мы с Георгием Черным направились в Корово. Бай Сандо не успевал за нами и то и дело догонял нас трусцой. Я сжимал под солдатской курткой заткнутый за пояс пистолет и думал, надежно ли мое оружие. Думал и о другом: в нас стреляют, и мы стреляем в ответ, а те, кто делает братьев смертельными врагами, остаются безнаказанными…