...И многие не вернулись - [68]

К полудню на деревянном мосту показались двое лесников и крестьянин с ребенком. Один из лесников и был предателем. Меня бросило в жар, закружилась голова.

Я сунул руки в карманы и нащупал пистолеты. Мальчишки внимательно следили за каждым моим движением и, очевидно, догадались, зачем я пришел. Они вытаращили глаза, а самый маленький даже рот разинул.

— Кто из них Божков? — спросил я.

— Вот этот… — ответили ребята в один голос.

Божковым оказался тот самый человек, которого я встретил на мосту при входе в село. Я направился к нему, но он ускорил шаг, дернул дверь и прямо-таки ворвался в комнату. Я — за ним. Ставни на окнах были закрыты. С яркого света я попал в полумрак и поэтому едва мог разглядеть фигуру предателя.

Я нажал на курок пистолета — он щелкнул, но выстрела не последовало. Металлический щелчок зловеще отозвался в моем мозгу. Предатель обернулся и бросился на меня. В руке он держал какой-то черный предмет. Я выстрелил из второго пистолета. Лесник как-то странно крутанулся на одной ноге и грохнулся на пол.

Все дальнейшее я проделал машинально: приблизившись к предателю, нажимал на спусковой крючок до тех пор, пока не расстрелял всю обойму. Выстрелов я не слышал, но помню, что услышал воцарившуюся в комнате тишину…

Второй лесник улепетывал через реку. Крестьянин с ребенком, как бы оцепенев, стоял перед сторожкой. Я разбросал заранее приготовленные листовки и одну из них протянул ему.

Тот отказался взять.

— Увидят, — сказал он. — Ты уйдешь, а я…

На улицах по ту сторону реки собирался народ. Выстрелы взбудоражили всех, и люди торопились узнать, что происходит.

К вечеру я уже поднимался на Алабак. Огромный огненный шар солнца едва касался далеких скал. Горы бросали глубокую тень на зияющие пропасти Чепинского ущелья. Я чувствовал усталость, тянуло лечь на землю и не вставать, но я даже не присел. Во рту была горечь, а в душе беспокойство. Человек не может остаться бесчувственным, когда отнимает у кого-нибудь жизнь… Но предатель не имеет права на жизнь!

В партизанском лагере горели огромные костры. Командиры докладывали штабу партизанской зоны о проведенных операциях в Елидере и на станции Варвара. Для юнца это было нелегко — докладывать, как выполнено задание, которое не всякому под силу, а мне предстояло это сделать. Но я молчал. Только вынул свой пистолет, в котором уже не осталось ни одной пули, и швырнул его на землю.

Методий Шаторов вопросительно взглянул на меня, и я взглядом ответил на его немой вопрос.

Комиссар партизанской зоны Стоян Попов перестал разглаживать свои запорожские усы, поднял голову и пристально посмотрел на меня, чтобы убедиться, правильно ли меня понял.

— Молодец!.. — похвалил он. — Так им и надо, предателям! А ну-ка дай мне этот пистолет, хочу сохранить его на память…

Я отдал.

БОГАТЫРСКАЯ ЗАКВАСКА

Бабке Пенке Мавриковой скоро исполнится семьдесят пять, но она все еще крепкая и подвижная. Я разыскал старушку в новом доме ее старшего сына Кольо. Ее рука, согнутая в локте, висела на белой перевязи. Год назад она сломала руку, но мне почему-то помнилось, что рука зажила. Я решил подшутить над ней:

— У тебя давно все прошло, но ты специально не снимаешь повязки, чтобы тебя все жалели…

В ее глазах появились веселые искорки, но ответила она серьезно:

— Тут у нас несколько дней подряд шел снег, я поскользнулась, упала и опять сломала руку в том же месте. У старого человека кости ломкие.

Ее лицо, изборожденное морщинами, все-таки не казалось старым: молодили глаза. У некоторых людей глаза никогда не стареют. Она велела невестке приготовить что-нибудь перекусить, та засуетилась, а я стал протестовать:

— Ничего не надо. Я на минутку…

— Вечно-то вы торопитесь! И до 9 сентября торопились, и сейчас все торопитесь. Времени у вас не остается поговорить с теми, ради кого вы так торопитесь!

Ну что на такое ответить?

Я давно хотел написать о бабке Пенке, бай Георгии и их сыновьях, все собирался поговорить об этом. Она словно бы прочитала мои мысли, сняла с себя расшитый передник и степенно села рядом со мной.

Я раздумывал, с чего начать разговор: ведь нам предстояло говорить о событиях, воспоминания о которых, как кровоточащие раны, все еще вызывали боль.

Но бабка Пенка заговорила ровным голосом, и в нем уже не слышалось боли. Тем же ровным голосом она рассказывала даже о самом трагическом. В чем дело? Потом я это понял. В этот дом бесконечной вереницей приходят люди — молодежь, пионеры, отдыхающие из домов отдыха. И бабка Пенка всем рассказывает о том, что было.

Какими силами должна обладать мать, чтобы пережить то, что пережила бабка Пенка, да к тому же в течение более четверти века рассказывать об этом людям!

Она почувствовала, что со мной происходит, и вздохнула:

— Трудно жить в доме, который вовсе и не дом, а музей…

А потом разговор наладился сам собой — ведь я был для нее своим человеком.

«В доме моего отца в Обидиме одно время скрывался Гоце Делчев[29], — рассказывала бабка Пенка. — Когда он посылал меня за водой, то все повторял: «Расти, доченька, расти, а когда вырастешь, пусть родятся у тебя одни богатыри…»

Однажды Гоце пришел с несколькими четниками