… и компания - [118]

– Прошу прощения, я еще не кончил: я забыл сказать, что, когда я говорил «можете рассчитывать на меня», – так это означает: во всем, за исключением денег. Это обстоятельство, по-моему, должно вас только приободрить. Никто из здешних гроша от меня не увидит. Когда, дружок, я понял, что фирма Штернов начинает понемногу процветать, я сразу же удрал. Но когда я понял, что там я не просто наживаюсь, а становлюсь очень богатым человеком, я сказал себе: «А ну стой, мальчик, подумай о том, что ты делаешь». Вот тогда-то я и принял американское гражданство. Папа, конечно, ни в чем не нуждается, и я об этом позаботился. Но все остальное не должно попасть в руки частных лиц. Деньги жгут, и руки становятся негодными для работы. К тому же, по вашим проклятым французским законам, – иного средства не было. Все, что останется после меня, разделено на две равные части. Первая часть пойдет некоему институту философии, экспериментальной и прочей; кстати сказать, при наличии всех ваших метафизиков и краснобаев подобного учреждения здесь нет. Есть в Америке. Если тебе когда-нибудь захочется посмотреть – приезжай, времени зря не потеряешь. Другая половина предназначена Пастеру, для его парижского института, – ибо во всем мире нет равного учреждения. И согласись, что эти институты намного превосходят отдельного человека.

Тут заговорил Луи, и голос его прозвучал хрипло, отрывисто:

– Я думаю… я полагаю, что ничего неудобного в вашем разговоре с нашими школьными мудрецами не было. Что касается Лоры, то, надеюсь, вы ошибаетесь… я сам посмотрю. То, что вы сказали относительно меня лично, все это очень интересно. Но мне хотелось бы сначала узнать, что именно дало вам повод вынести такое суждение о фабрике и о нашей семье.

– Ага. Вот он где, животрепещущий вопрос, как говаривал папаша Клотц в Шлештадтском коллеже. Вы француз, вы буржуа, – и вы еврей. Всем прочим людям приходится решать уравнение второй степени, а нам – третьей. Давайте же рассмотрим его вместе. Француз и буржуа – получается. Француз и еврей – в этой комбинации задача решается легче, на мой взгляд, чем во всех прочих. А вот еврей и буржуа…

Вы меня спросили: что именно дало мне повод вынести о вашей фабрике и вашей семье подобное суждение, которое, в сущности, вас не особенно удивило. Я видел, уже давно видел, что род Зимлеров угасает, – я не касаюсь тех, что дали вам жизнь и теперь с полнейшим простодушием стараются отобрать ее обратно, я говорю о Зимлерах из Эльзаса, то есть о людях из народа и одновременно об аристократах. Понятно? Сила, возможности, нравы, честность у них народные, а мысль, культура, воспитание – аристократические. Вы не знали вашего дедушку. Впрочем, все равно, было уже поздно. Надо было видеть его там.

Когда я уехал из Франции, я был не особенно высокого мнения о дяде Ипполите; я думал: вот человек, для которого существуют только факты, причем факты из его собственной жизни. Но со временем, когда я нагляделся на людей такого типа, я понял: факты для него лишь видимость. И действительно, его стихией были не просто факты, он превращал их сначала в идеи и лишь после этого начинал действовать, прямолинейно, как настоящий идеалист. Он изготовлял сукно, – но как истый знаток Кабалы,[49] а не как ткач. А это, милый мой Луи, большая разница и признак большой силы. Он совершил нечто куда более трудное, чем без хлопот осуществить известный идеал: университет, британская энциклопедия, комфорт; своего идеала он достиг не как те, что движутся к цели, лакомясь апельсинами, раскинувшись на сиденье в теплом купе пульмановского вагона, переваливающего через Скалистые горы. Но лишь только Ипполит умер – вы продали шпагу, дабы позолотить ножны.

Луи принадлежал к числу тех собеседников, которые не считают нужным заявлять вслух, что теперь-то они наконец поняли, о чем идет речь. Он решил, что его собственные соображения куда менее интересны, чем слова Вениамина, и поэтому молча продолжал идти вперед; Вениамина, по-видимому, это привело в восторг:

– Я вовсе не намерен делать вас глупее, чем вы есть на самом деле. Вы меня прекрасно поняли. Однако разрешите добавить две-три мысли для собственного моего удовольствия. Здесь у вас старая и прекрасная страна, где люди кое-как перебиваются остатками былого величия. Эти люди, – вы меня понимаете, – сыновья приказчиков или крестьян, которые вообразили себя силой, уходящей корнями в глубь прошлого, на том лишь основании, что приобрели гектар барского парка или крыло графского замка, и заставляют за мизерную плату работать своих батраков. Трудность была не в том, чтобы их обскакать, а в том, чтобы, обскакав, остаться самим собой и не стать просто богачом, подобно всем выскочкам мира. Тот, кто был на земле первым рабочим и первым аристократом, тому недозволительно скатываться вниз. У здешних буржуа есть нечто, чего не имеете вы, – привычка жить среди людей своей цивилизации (старой и прекрасной цивилизации!), своя религия, обычаи, язык; и поэтому рядом с ними вы будете лжебуржуа, полубуржуа, достойные смеха, – и они вправе над вами издеваться, а вы не можете не стыдиться.