И хлебом испытаний… - [76]

— Товарищ начальник, — сказал я кротко и заискивающе, — как-то невеликодушно девушку обижать, — и наклоном головы указал на полуоткрытую створку ворот. — Я вас очень прошу, будьте с ней поласковее, ее, кроме вас, и защитить некому.

Он вынул сигарету изо рта, с хрипом вздохнул:

— Сразу бы так и оказал, что твоя эта…

Я не дал ему договорить, указательным и большим пальцами ухватил за нижнюю губу (есть там маленький болевой центр), сжал и вывернул этот ошметок мокрой плоти, и меня едва не стошнило от мерзкого прикосновения. Бурков замахал руками, будто вообразил себя ветряной мельницей.

Я зарычал:

— Слушай, ты, вошь цыганская. Я вырву тебе кадык, а потом утоплю там, в люке, на заднем дворе! — Вздохнул и закончил уже вполголоса: — И никто тебя не найдет, потому что ты сразу соединишься с тем дерьмом.

Я отпустил губу и вытер пальцы о лацкан его пальто. Он стоял точно остолбенелый.

— Иди, — сказал я, чувствуя усталость и омерзение.

— Ну, извини, — сказал он. И я еле сдержался, чтобы не дать ему настоящую плюху.

Разыскивать реле я уже не стал, погасил свет, замкнул каретник, заглушил немного согревшийся двигатель и пошел пить кофе.

Я сидел на кухне с чашкой ароматного густого кофе, смотрел на фисташковый кафель стены, декорированный гроздью жгучего красного перца и связкой розово-золотых луковиц. И грусть, смертельная, хоть вешайся, грусть разнимала меня. Это была грусть по неведомой человечности, по доброте, которых меня лишила судьба, как катастрофа оставляет человека без ног или рук. Я был инвалидом, инвалидом жизни. Имел ли я право судить кого-то, даже Буркова?

Я поставил чашку на блюдце, грустно подперся, глядя на медные ковши, в бурой патине которых отражался свет кухонного плафона, и стал настраивать себя на мажорный лад мыслями о работе.

Я любил свою работу, потому что на ней отпускало душу. Сутки шофером на машине аварийной газовой службы давали возможность побыть с нормальными людьми, забыться и ненадолго ощутить себя тоже нормальным человеком. Суточная работа с тремя сутками выходных собрала в аварийке людей не совсем обычных. Водители и слесари, они не замыкались только в рамках этой работы. Многие учились в институтах и устроились в аварийку, чтобы иметь побольше свободного времени, другие подрабатывали еще по совместительству в гаражах треста очистки, мечтая о своем автомобиле или кооперативной квартире, был даже один чудак, который строил себе яхту по собственному проекту и тратил на это весь досуг и все деньги. Работа была не очень напряженной, и в перерывах между выездами удавалось почитать, поспорить и даже посмотреть телевизор. Разумеется, пьяницы в таком режиме быстро срывались. Их увольняли. Так и шел естественный отбор, и оставались приличные люди и хорошие специалисты. Мне нравилось ощущать себя одним из них, шофером среди шоферов. Здесь всегда можно было подмениться со сменщиком или отработать за кого-нибудь сутки и получить таким образом свободную неделю, чтобы куда-нибудь съездить.

Я глядел на старую медь ковшей и думал, что без этой работы давно бы сошел с ума от всяких мыслей и воспоминаний. И тут раздался звонок. Я встал, открыл входную дверь и с некоторым удивлением увидел Наталью. Она никогда не заходила по утрам, и мне подумалось, что Бурков уже успел что-нибудь сказать ей. Неужели я слишком плохо понимал в людях и не сумел на всю жизнь отвадить эту крысу от Натальи?

— Что-нибудь случилось? — спросил я, пропустив ее в переднюю и всматриваясь в лицо, и ощутил волнение от ее близости.

— Доброе утро. Нет, наверное, ничего не случилось, — с какой-то неуверенностью отозвалась Наталья, и на тонкой, туго натянутой коже лица мгновенно проступил румянец, заметный даже в сумраке передней.

— Доброе, доброе, — откликнулся я, стараясь шутливой интонацией внушить самому себе беззаботность, подавить глухое волнение и мгновенно возникшее тревожное томление, словно предчувствие близкой беды, а быть может, радости. Сразу пересохла и стала шершавой глотка; хрипло кашлянув, я протянул руку в приглашающем жесте.

Она прошла на кухню. Спина у нее была прямая, даже чуть выгнутая, как у гимнастки, а чтобы измерить талию, хватило бы, казалось, одной моей пяди. Сделав судорожный пустой глоток, я шагнул за ней в кухню, выдавил с хрипом:

— Садись. Кофе будешь?

— Нет, спасибо, — сказала она, внимательно посмотрела на меня. В серых чистых глазах под длинными прямыми бровями была настороженность, почти отчуждение.

Я сел, отхлебнул кофе, снова поставил чашку, как можно спокойнее сказал:

— Ну, сядь, пожалуйста, и расскажи, что приключилось еще.

Она опустила глаза, расстегнула курточку. Длинные ее пальцы с овальными, розово поблескивающими ногтями справлялись с пуговицами суетливо и неловко, опущенное лицо стало обиженным.

«Мало дал Буркову», — подумал я, чувствуя, как от набегающей ознобом ярости мурашки поползли по спине, и встал, сказал, стараясь казаться спокойным:

— Ты посиди, сейчас я схожу за этим грызуном, и он извинится, если что не так.

— Уже извинился только что, — не поднимая головы, тихо ответила она.

— Так в чем дело? — спросил я, машинально толкнув ногой табуретку. — Почему у тебя физиономия такая, будто ты с утра уксусу напилась?