И хлебом испытаний… - [108]

Противоестественно знать час своей смерти.

Мелькали деревни, поля, перелески. В серости подступавших к обочине опушек изредка вдруг томительной свежестью вспыхивала зазеленевшая осиновая кора, и пахло навозом с придорожных нолей.

Через сто с лишним верст я повернул на север, и солнце стало заглядывать в машину справа. Дорога пошла петлять, карабкалась на пригорки, пересекала речушки через скучные одинаковые мосты, потом круто взяла вверх. Я поднялся на уступ, бывший когда-то берегом древнего моря, проехал еще с полверсты и остановил машину на обочине.

Возвышенность здесь рассекал широкий овраг, и справа, через десятка полтора метров от обочины, начинался обрыв. Я открыл дверцу, вылез и, раздвинув прутья кустов, подошел к самому краю.

Солнце светило прямо в лицо. Я постоял над обрывом, рассматривая крутой красноватый откос, поблескивающий вкраплениями кварцита среди рыхлой породы. Противоположный склон, еще покрытый потемневшим ноздреватым снегом, был отлогим и низким. Высота обрыва, на котором я стоял, была не меньше сотни метров, а на дне, куда почти не доставало солнце, из серого снега торчали коричневые обсохшие лбы валунов. Я докурил сигарету и бросил окурок вниз, вернулся к машине и посмотрел вперед на дорогу.

Если вы будете ехать оттуда и вдруг заснете от утомления… или, скажем, притормозите чуть резче, чем нужно, а под колесами окажется наледь, то ваш автомобиль с заносом перережет дорожное полотно, проскочит неглубокий кювет за обочиной и, смяв прутья кустов с уже живо краснеющей кожицей, сорвется с обрыва и пойдет кувыркаться, пока не трахнется о коричневые обсохшие лбы валунов, и если день будет теплый, то пары бензина сразу вспыхнут от замкнувшейся проводки, а потом с копотью и жирным дымом загорится краска, резина, тряпье, но вам это будет уже безразлично… Такие несчастные случаи бывают даже с опытными людьми.

Я постарался запомнить это место, чтобы не пропустить его на обратном пути, сел в машину и поехал вперед, к облачному с проз оленью небу, и сиротское, желто-белесое солнце светило мне справа.

Щербаковка показалась еще издали на высоком берегу излучины речки, покойно текущей в Балтийское море. Просторный порядок домов был светел, крыши курились дымами.

По деревянным мосткам я переехал через кювет и сразу нырнул в проулок, где за почерневшим штакетником и узеньким палисадом стоял коренастый, с открытым крылечком дом.

Старуха, сухонькая и невысокая, в платке, стояла опершись на клюку и слезящимися глазами смотрела на меня с крыльца. Я толкнул калитку и, снимая перчатки, взошел на крыльцо.

— Баба Аня, не узнаешь? Здравствуй, — сказал я.

— Алеша, внучек? Не разглядела сослепу. Здравствуй! — пришамкивая, сказала она и мелко-мелко затрясла головой.

Я подошел к ней, обнял легонько и поцеловал белую, покрытую косой сеткой морщин щеку, и что-то вдруг кольнуло внутри, остро и больно.

— А дядька где? — спросил я.

— Баню топит. Ступай в дом, а я позову, — бабка пристукнула клюкой по настилу, сильнее затрясла головой.

— Я сам, сам, баба Аня, — я спрыгнул с крыльца, минуя ступени.

Солнце только заглядывало в низкие окошки просторной горницы, золотило часть стола, застланного белой скатертью, несколько чистых крашеных половиц и таяло у порога. Сухой воздух жарко натопленного деревянного дома непривычно щекотал ноздри, и пахло укропом, соленьями и дымком. Звонко щелкали ходики с расписным циферблатом.

Дядька сидел в переднем углу, весь распаренный, красный, остро поблескивая синими, как купорос, глазами. Свежая рубаха была расстегнута на груди, открывая седую растительность, и голова была сивой, как жесть. Бабка мелькала в полосе солнечного света, уставляя стол едой. По комнате она двигалась шустро для своих восьмидесяти семи, только голова в белом мягком платочке все так же мелко и часто тряслась.

Я смотрел на старую желтую рамку, в которой за стеклом выцветали семейные фотографии: молодой — совсем мальчишка — чубатый отец в рубахе с широкими продольными полосами, словно из матрацного тика; молодой дядька в гимнастерке, оттянутой медалями, — фотография по пояс, отсутствие руки незаметно. Увидел я и себя, семилетнего, кругломордого, с вытаращенными от напряжения глазами. Серьезный, слегка глуповатый и ухоженный ребенок в вельветовой курточке с «молнией». Ровно подстриженная челка на низеньком лбу, — на этом лице еще не прочитать судьбу.

Я оглядывал горницу, лица дядьки и бабки, но ощущение давнего детского счастья не возвращалось. Изжитый, чужой, сидел я за старым тяжелым столом на жестком неудобном стуле.

— Как брат-то, не болеет? — спросил дядька.

Бабка поставила на стол миску с крупно посеченной квашеной капустой и тоже села, спросила:

— Верно, не ходишь к отцу? Все чинишься? — и посмотрела слезящимися глазами.

— Почему? Десять дней назад был, — ответил я.

— Молодуха то его не сбежала? — спросила бабка. Она заметно пришамкивала.

— Какая уж молодуха — сорок лет. Куда она денется, — сказал я.

— Ну, давай за приезд. Вот попарился бы, так ледком прошла, — сказал дядька и, подмигнув синим глазом, придвинул ко мне простую граненую стопку.