...И гневается океан - [9]

У могилы, когда по крышке гроба зашлепали мокрые комья, Николай Петрович очнулся.

Митрополит тихим голосом произнес старославянские слова молитвы и добавил в конце по-русски:

«Кого господь любит, того рано приводит в царствие свое».

«Лжешь, поп! — хотелось закричать Николаю Петровичу. — Твой бог, любя Анну, осиротил двух детей!»

— А Оленьке-то было всего двенадцать дней, — прошептал Николай Петрович и, поднявшись с постели, стал ходить по каюте.

После тяжкого сна сердце билось неровно и больно. Как глупо было думать, что боль обмякнет, если он уедет из столицы куда-нибудь в далекое далеко, где ничто и никто не напомнит ему об Анне. Но воспоминания — это тот единственный груз, от которого человеку не дано избавиться до конца дней своих.

И он вспомнил Анну в другом саду, на берегу Ангары. Этот сад подходил вплотную к дому Шелихова. Они сидели тогда за столом под черемухой, пили наливку и чаевничали. С реки тянуло вечерней прохладой, и Николай Петрович сходил в дом за кашмирской шалью. Укутывая плечи Анны, он встретился взглядом с Шелиховым. И тогда он неожиданно сказал то, что хотел сказать еще месяц назад.

— Григорий Иванович, я прошу руки вашей дочери. Анна согласна.

Шелихов, не отвечая, облокотился о столешницу, и под его большим грузным телом доски жалобно заскрипели. Только через минуту Резанов услышал ответ:

— Ты, Петрович, граф. А мне нужен продолжатель дела моего. Не станет же дворянин в зазорные купецкие дела входить.

— Стану, — сказал Резанов и посмотрел прямо в глаза Шелихову. — А дело ваше, Славороссию[23], я не почитаю зазорным…

Топот и шум на палубе прервали воспоминания Николая Петровича. Он надел мундир и вышел из каюты.

По курсу «Надежды» вздымались высокие отрубистые берега острова Нукагивы. Своими причудливыми очертаниями они походили на многобашенный средневековый город.

«Надежда» легла в дрейф, и с нее спустили две шлюпки для промера глубин. По песчаной кромке бухты бегали островитяне, размахивая руками и что-то крича. Потом от берега отчалила лодка с восемью гребцами. Удачно миновав буруны, лодка направилась прямо к кораблю. На ней развевался белый флаг, и этот европейский знак миролюбия до крайности удивил Резанова.

Прибывшим гостям подали трап. Первым на корабль поднялся мускулистый бронзовокожий мужчина в одной набедренной повязке, сплетенной из травы. За ним вскарабкались и остальные островитяне. Все они, кроме первого, были с головы до пят покрыты диковинными рисунками. Татуировка была столь искусной, что казалось, будто эти люди одеты в тончайший узорчатый шелк, без единой складки облегавший тело.

Мужчина, который взошел первым, шагнул к Крузенштерну и, поклонившись, заговорил на… безукоризненном английском языке:

— Вы, я полагаю, капитан корабля? Разрешите представиться: бывший матрос британского торгового флота Робертс.

Крузенштерн смотрел на него круглыми от изумления глазами.

— И… и долго вы здесь живете? — запинаясь, спросил он.

— С вашего позволения, сэр, вот уже семь лет.

— Но как вы сюда попали? Кораблекрушение?

— Нет, сэр. Бунт команды. Я отказался участвовать в нем, и меня высадили на этом острове.

— Разве на остров ни разу не заходили европейские суда? — спросил Резанов, с интересом разглядывавший странного англичанина.

Робертс живо повернулся к нему:

— Ну что вы, сэр, конечно, заходили. Недавно нас посетили американцы. Кстати, я могу показать вам аттестат, который я получил от них.

И бывший матрос протянул Резанову бумагу, свернутую трубочкой. В бумаге говорилось, что мистер Робертс весьма способствовал бостонскому кораблю в доставлении воды и дров и что поведения он самого похвального.

— Я мог бы служить вам толмачом, если вы в таковом нуждаетесь, — добавил Робертс, когда Резанов вернул ему рекомендацию.

Николай Петрович кивнул:

— Мы охотно воспользуемся вашим предложением, мистер Робертс.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что бывший матрос женат на племяннице короля и потому уважаем чрезвычайно.

— Вот этот человек — королевский брат, — сказал Робертс и ткнул пальцем в грудь рослого островитянина, который с детским любопытством озирался вокруг.

— Вы единственный европеец на острове? — спросил Резанов.

Лицо Робертса потемнело:

— К сожалению, нет, сэр. Есть еще один француз.

— Почему — к сожалению?

— Потому что он негодяй и мерзавец. Эту скотину зовут Жан-Батист Кабри. Он несколько раз пытался убить меня. — При этих словах глаза Робертса загорелись такой ненавистью, что Резанову стало не по себе.

«Вот она, врожденная „любовь“ англичан к французам, — с усмешкой подумал Николай Петрович. — Даже на острове, среди дикарей, они готовы перегрызть друг другу глотку».

— Вы должны опасаться этого дьявола в человеческом образе, — продолжал между тем Робертс. — Ему ничего не стоит натравить на вас островитян. Предательство и алчность у него в крови.

Одарив королевского брата и его приближенных иголками, ножами и бусами, Крузенштерн спровадил их с корабля. Но тут с берега вплавь бросилась новая орава туземцев. Их было около сотни, и плавали они не хуже дельфинов. У некоторых на плечах сидели даже маленькие дети. Все они прихватили для продажи кокосовые орехи, связки бананов и плоды хлебного дерева.