И это называется будни - [28]

— Так чего ты хочешь? — повторил Збандут свой вопрос.

— Основные металлургические цехи возьму на себя я, — отстаивал свое Гребенщиков, сразу решив отмести все возражения. — Вспомни: учился я на сталеплавильном, практику проходил в доменном, а диплом защищал как прокатчик.

Збандут не знал об этом и потому вспомнить не мог. Они были на разных факультетах, защищали дипломные проекты в разное время — Гребенщиков на полгода раньше.

— Все же, Андрей, доменное дело мне больше знакомо, чем тебе, поскольку я работал в доменном, — резонно возразил Збандут. — А Зубов прошел такой же путь в прокатных цехах.

Но Гребенщиков не думал сдаваться.

— Вот и хорошо, что у меня будут такие отменные советчики, — сделав нажим на последнем слове, с преувеличенно уважительным поклоном произнес он. — Это предохранит меня от ошибок. Но техническая политика на заводе — функция главного инженера. Моя функция. И моя прерогатива.

На том они и расстались.

Дома Гребенщиков принял ванну и, выйдя к ужину, увидел на столе среди расставленных тарелок букетик роз.

— По случаю рождения нового главного инженера, — ответила на его вопросительный взгляд жена.

Она тоже недавно вернулась с работы, но успела принарядиться и выглядела празднично. Светло-синее платье подчеркивало белизну и свежесть кожи, не измученной кремом и пудрой, а скромные бусы из отшлифованных персиковых косточек как нельзя лучше подходили к цвету и форме глаз. А глаза ее запоминались всем. Они не только были украшены пушистыми веерками ресниц, не только смотрели, излучая теплоту и доброжелательность, но и доверчиво позволяли заглянуть в себя.

В какой раз подивившись устойчивой, немотыльковой красоте Аллы, Гребенщиков приблизился к ней, поцеловал в шею, бережно отстранив упругие колечки волос.

— Ты трогаешь меня своим вниманием. — И обратился к матери, оторвавшей взгляд от затрепанного томика Надсона: — Правда, хороши? В них что-то зовущее, острое. Как у протянутых губ. — Последние слова Гребенщиков произнес тихо, только для Аллы.

Валерия Аполлинариевна посмотрела на сына с высокомерным сожалением.

— Красные розы… Это же mauvais ton, Андрей.

Она любила щегольнуть знанием правил этикета, хотя подчас выдумывала эти правила сама. На сей раз ее замечание таило и другой смысл: вот какая у тебя неинтеллигентная жена, а ты опускаешься до ее уровня. Было на что обидеться, но Гребенщиков ответил вполне миролюбиво:

— Откуда ты взяла? Вспомнила о великосветских канонах девятнадцатого века, когда возбранялось дарить красные розы порядочным женщинам? Так ныне век двадцатый, а я не женщина.

— Есть извечные законы и извечные обычаи. — Валерия Аполлинариевна понизила голос до шепота, чтобы слова ее прозвучали не только проникновенно, но и трагично. — Стоит только скорбеть, что их забывают в культурных семьях…

— Но пойми, это нелепо, — уже с нажимом проговорил Гребенщиков, раздосадованный смехотворным обвинением матери.

— Однако ты не любишь красных роз. Во всяком случае, на своих натюрмортах ты никогда их не изображал. — Валерия Аполлинариевна нехотя протянула сыну руку, как бы награждая его правом помочь ей подняться с кресла.

— Очевидно, потому, что я не умею передавать все богатство оттенков красного цвета. А между прочим, именно эти розы я напишу. Они для меня особенно дороги. В них не только красота. В них еще и символика.

Точно так, как реплика Валерии Аполлинариевны была рассчитана на двоих, заявление Гребенщикова тоже было рассчитано на двоих — на мать и на жену.

Алла поняла мужа и наградила его признательным взглядом: защитил ее и защитился сам.

Валерия Аполлинариевна всегда отличалась властолюбием. Она подчиняла себе буквально всех, кто с ней соприкасался, — мужа, детей, прислугу, даже подруг. К старости эта черта гипертрофировалась, превратилась в деспотизм. Гребенщиков долгое время приноравливался к матери. В угоду ей приносились в жертву и желания жены, и семейный покой. Даже режим детей был подогнан к ее режиму. Но с некоторых пор эта гегемония стала раздражать его. И если, снисходя к старости, он все еще прощал выпады матери против себя, то за жену стал вступаться неизменно.

Все же Валерия Аполлинариевна не могла отказать себе в удовольствии при случае исподволь ужалить невестку. Получив отпор, она тотчас повела атаку на Аллу с другой стороны.

— У меня сегодня с утра покалывает в боку, а помощи никакой, — проговорила жалобно.

— Но у вас же был врач, я вызывала, — возразила Алла.

— Разве это врач, который не находит никаких болезней!

— И радуйся, что их нет, — улыбнулся Гребенщиков.

— Но в боку-то покалывает…

— Легкая межреберная невралгия, — тоном, каким обычно отвечают из справочного бюро, сказала Алла.

— А ты откуда знаешь?

— Я ему звонила.

— Тебе все пустячком кажется в тридцать четыре.

Тут уж не выдержал Гребенщиков — мотив эгоизма у других слишком часто звучал в упреках матери.

— У всякого возраста свой эгоизм, — проговорил он многозначительно. — Неизвестно чей страшнее.

Наморщив лоб, Валерия Аполлинариевна стала думать над тем, как бы ответить позлее, но в столовую влетел Вовка и, еще не успев усесться на свое место, поспешил удовлетворить сжигавшее его любопытство.