...И другие глупости - [32]

Через полгода Клава и Мендельсонов сыграли свадьбу. Теперь у него пуговицы всегда пришиты к кальсонам. А что еще для счастья надо?

Эта история резко подорвала авторитет профессора Мендельсонова в научных кругах и заставила Мурку пересмотреть свои жизненные приоритеты. Она бросила диссертацию, вышла замуж и неожиданно для себя оказалась большим начальником. Папа Первого Блина пристроил ее в какой-то институт, где она сидела в кабинете с кожаными креслами и длиннющим столом для заседаний. Когда к Мурке приходил посетитель, она, вместо того чтобы принять важный вид, выскакивала из-за стола и начинала мести хвостом. Боялась людей обидеть. Кресло пришлось освободить. Тогда она закончила эрмитажные курсы и стала возить по музеям и пригородам американских старушек. Не знаю уж, как она в эти музеи попадала. Я с ней лично ни до одного дворца за тридцать лет нашей дружбы так и не добралась. То слишком рано было, то слишком поздно, то вообще выходной. Однажды мы под проливным дождем полдня колесили в Муркином джипе по Павловску в поисках Павловского дворца. Нашли омерзительную забегаловку, поживились там бутербродами с селедкой и потрюхали обратно в Питер. Следующим этапом ее большого пути была поездка в Америку к Димке и ускоренные курсы психоанализа, после чего она возомнила себя большим педагогом английского и психологии. Но закваска экскурсовода в ней все-таки осталась. Отсюда — попытки затащить кого ни попадя в музей или в крайнем случае на выставку детского рисунка.

Назавтра все повторяется с точностью дежа вю: Мурка едет на свидание с Ковбоем, мы трусим за джипом, время от времени забегая вперед, и прячемся за водосточными трубами, чтобы Мурка не заметила нас, проезжая мимо. По дороге Мурка заезжает в институт, швыряет группе тесты, в угрожающей форме обещает вернуться ровно через пятнадцать минут и проверить — и чтоб не списывали у меня! — и отправляется в музей. Музей — пара ветхих комнаток в жилом доме, существующий на пожертвования ветеранов Октябрьской революции Петроградского района. А так как революционных солдат и матросов с годами не становится больше, музею не становится лучше. Если честно, он совсем плох, этот музей, но Мурку это не смущает. Она тащит за руку своего Ковбоя, а мы тихонько устраиваемся за скульптурной композицией «Ленин и бревно». Мурка подволакивает Ковбоя к первому экспонату и начинает вещать хорошо поставленным голосом:

— Тачанка — изделие народных мастеров прошлого века, прикручивалась сзади к телеге, чтобы крестьяне могли отстреливаться от набегов неуемных хазар.

— О! — с уважением произносит Ковбой.

Они скачут дальше, и Муркин голос набирает силу:

— Письмо рабочего-путиловца Цурюпы жене Марьюшке на Черниговщину с указанием внедриться в местное отделение банды атамана Махно и лишить сотрудников банды всяческого морального облика.

— О! — с изумлением произносит Ковбой.

— Борода старого большевика Василия с остатками клея «Суперпаризьен и братья», — орет Мурка, валандаясь по залу. — Пломба, выпавшая из зуба Ильича и использованная для пломбирования вагона, в котором вождя мирового пролетариата департировали на родину…

— О! — с удивлением произносит Ковбой.

— Да, — подтверждает Мурка. — Они там в Германии очень волновались, что без пломбы он выйдет по дороге и вернется обратно. Мандат на получение пирожков в буфете бывшего Института благородных девиц… Буденовка, головной убор пролетариата, первая премия на неделе высокой моды в Париже в тысяча девятьсот двадцать пятом году… Булыжник, оружие пролетариата… Махорка, опиум пролетариата… Слово из трех букв, еще одно оружие пролетариата… Портянка, носок пролетариата… Бурка…

— Бурка! — оживляется Ковбой, радостно смеется и тычет в Мурку толстым пальцем. — Бурка! Бурка!

— Чего это он? — спрашивает Мышка, выползая из-под скульптурной композиции.

— А! — машу я рукой. — Бурка, Мурка — какая ему разница!

И тут дикое подозрение пронзает мой и без того некрепкий организм. Я молча беру Мышку за руку и веду в буфет. В буфете я покупаю ей бутылку ситро (32 копейки по цене 1978 года, в этом музее все по ценам развитого социализма, фишка такая), бутерброд с полукопченой колбасой (15 копеек), пирожное эклер (22 копейки) и спрашиваю:

— Мыш, ты Муркину бабку помнишь?

— Угу, — мычит Мышка с набитым ртом. — Это которая в коме была?

— В коме, Мыша, была твоя тетя Дора, а Муркина бабка совсем наоборот — в параличе.

— Помню, — говорит Мышка. — Кто ж такое забудет.

И взор ее туманится мечтой. Она представляет себя с судном у кровати Муркиной парализованной бабки.

— А квартиру ее помнишь?

Еще бы Мышке не помнить эту квартиру! Не далее как за вчерашним тортом об этой квартире шел разговор, после которого Мышка чуть не сделала приличный гешефт. Квартира у бабки была эдакая… номенклатурная. С шестиметровыми потолками. После смерти бабки Мурка решила сдать ее за большие деньги и сделала там ремонт. Суть этого ремонта заключалась в том, что в одной комнате был пристроен второй этаж. Второй этаж оказался низковат. Передвигаться там можно было только на четвереньках. Мурка бросила туда матрас и сказала, что это спальня. И пристроила к ней лестницу. А перила к лестнице пристроить забыла. Поэтому спускаться из этой спальни надо так: ползком с матраса на лестницу и немедленно башкой вниз с трехметровой высоты. В общем, гарантию тяжких телесных повреждений своим квартиросъемщикам Мурка давала стопроцентную. Мы посоветовали ей указать это в объявлении. А Лесной Брат намекнул, что, мол, дорогая Мура, реально за полторы тыщи баксов эту квартиру снимет только человек, решивший покончить жизнь самоубийством.