...И другие глупости - [31]

Между тем профессор продолжал собственные научные изыскания. Долгими зимними ночами сидел он за письменным столом, брызгая чернилами, слюной, соплей и слезой. А иногда даже и кровью. Метель пела за окном, и сердце пело в груди мендельсоновской соседки Клавы (профессор жил в коммуналке), когда, сложив руки на груди, она стояла в дверях и наблюдала за деятельностью Мендельсонова. Клава давно имела виды на его костистую плоть, тем более что ее собственная плоть оставляла желать худшего. Глядя на грудь Клавы, невольно думалось, что она проглотила две пуховые подушки. В институте Мендельсонов почти не появлялся, лекций не читал, зарплату не получал и скоро обратился в прах. В том смысле, что, беспокоясь за судьбу человечества, совершенно не думал о своей скромной персоне. Покрылся пылью, слежался и даже несколько заплесневел. Писал он теперь на туалетной бумаге, а есть совсем не ел — питался идеями. Сон профессора был тревожен. Снились ему столбцы цифр, выводки формул и косяки логарифмов. Профессор вскакивал в холодном поту и бросался к столу. Ему казалось, что именно сейчас, сию секунду он видел во сне заветную формулу. Записав формулу, он засыпал безмятежным детским сном, а утром, едва взглянув на листок, с отчаянным ревом раненой барабульки уничтожал плод ночных усилий. Листы бумаги поочередно: рвались, комкались, продирались насквозь, летели в корзину, в угол, в стену, за окно, в клозет. А один был даже съеден товарищем Мендельсоновым на завтрак как несущий особо опасное заблуждение. Потом, правда, его сильно тошнило и рвало в коммунальном сортире. Чернила, которыми была выведена формула, оказались несвежими. Клава ждала его на выходе с мокрым полотенцем и обиходила всеми доступными способами, кроме одного, к которому товарищ Мендельсонов после полного опорожнения организма был не вполне готов.

И вот в чудный летний денек Мендельсонов, как всегда, не отвлекаясь на утренний туалет (в прямом и переносном смысле), рванул записывать вещие сны. Как всегда, записав, тут же в них разочаровался и гневно скомкал листок. Листок полетел в корзину, а профессор Мендельсонов — за новой порцией туалетной бумаги. Ночью профессор Мендельсонов опять увидел во сне заветную формулу. И наутро опять ее забыл. По всему выходило, что он нашел отмычку от счастья и скомкал лист совершенно напрасно. Бросившись к мусорной корзине, он выудил из нее лист и попытался его расправить. Но проклятая бумага расправляться не хотела, а, напротив, как будто сжималась все туже и туже, не желая пустить профессора с его претензиями на гениальность внутрь. Мендельсонов совершенно обезумел. Он рвал бумагу ногтями, но она не рвалась. Он грыз ее зубами, но она не грызлась. Он топтал ее ногами, но она не топталась. Он держал ее над огнем, видимо, думая, что чернила превратятся в симпатические и проступят кровавыми письменами на поверхности. Но они не проступали.

Тогда Мендельсонов поволокся в ближайшую автомастерскую. В ближайшей автомастерской лист разгибали щипцами, закручивали в верстак и травили ядовитой жидкостью ацетон. Ничего не помогло, и Мендельсонов понес свой шедевр на завод металлических конструкций. Там лист подкладывали под чугунный пресс и совали в горнило. Под прессом лист немного сплющился, но, выйдя на волю, вновь обрел упругие комковатые формы. А в горниле даже не чихнул. Выскочил, отряхнулся от искр и, как показалось Мендельсонову, нагло усмехнулся. Домой Мендельсонов вернулся в состоянии полнейшего опустошения. Он лег на кровать лицом вниз и заплакал горькими слезами.

— Ничего, ничего у меня не получится! — рыдал Мендельсонов. — И счастья я не изобрету! И в историю не войду! И пуговицы к кальсонам не пришью! А без кальсон кому я нужен!

— Мне, мне ты нужен, товарищ Мендельсонов! — услышал он над собой голос Клавы. — И пуговки мы пришьем, и листик твой починим. Вот отнесем его в прачечную, там его постирают, погладят, размягчат и развернут. А ты на мне потом женишься, правда?

— Правда! — ответил сквозь слезы Мендельсонов, и они пошли в прачечную. Заодно хозяйственная Клава прихватила с собой тюк постельного белья и рубашек Мендельсонова.

Через два дня Мендельсонов и Клава получили в прачечной стопку чистых рубашек, стопку чистого белья, горстку медяков, выуженных из мендельсоновских карманов, изрядно полинявшую, но не потерявшую своей номинальной ценности десятку, чек на приобретение полкило макаронных изделий, просроченный билетик на метро и плотный бумажный комок. Товарищ Мендельсонов взял комок в руки, завыл и бросился вон.

Вечером Мендельсонов лежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу. Клава сидела рядом и держала его за руку. Комок лежал на столе. Мендельсонов старался не глядеть на стол, но комки всяких размеров и расцветок и без того крутились перед его воспаленным взором.

— Пожалуйста! — шептал Мендельсонов в забытьи. — Пожалуйста, развернись! Я тебя беречь буду, под стекло положу, рамочку тебе куплю резную, а хочешь, на стену повешу. Хочешь?

Лист пошелестел и развернулся.

Мендельсонов бросился к столу, нацепил на нос очки и дрожащими руками взял бумажку, больше похожую на истлевшую тряпочку. Он поднес ее к лампе, близоруко сощурился и прочел: «2 x 2 = 4».