...И другие глупости - [20]

— Давай двигай ластами, старая галоша! — хрипел он, стягивая с деда сапоги.

— Ты знаешь, он совершенно преобразился, — заметила проницательная Мурка. — Мне кажется, он не по коммерческой части. И не по культурной, — добавила она задумчиво.

Между тем Олень запустил в правый сапог потную лапищу, вырвал с мясом стельку и стал шебаршить внутри. Он переворачивал несчастный сапог, тряс его, прикладывал к глазу как подзорную трубу и даже запустил туда нос.

— Как ты думаешь, что он ищет? — спросила я Мурку.

— Кредитную карточку, наверное, спрятал.

— Господи, какие кредитные карточки в Якутске!

— Ну, не скажи, — рассудительно ответила Мурка. — Я, например, даже на Канары их брала. А это такая дырища!

Олень наступал на бедного деда. Пахло членовредительством.

— Где? — вкрадчиво спросил Олень и аккуратно взял деда за шиворот.

— Так выбросил я, выбросил, — залепетал дедок. — Велики они мне, велики сапожки-то. Иду, а нога так и елозит, так и елозит. Пяточку натер. Снял сапожки-то, а там дырочка. Дырочка, говорю. Как будто прогрыз кто-то.

— Коточка и прогрыз, — мрачно вступила я.

— Ась? Шо говорите? А, ну да, ну да, прямо до косточки натерло. Стелечку-то я вынул, вынул, говорю, а там стекляшки какие-то. Вот они мне пяточку до косточки и натерли… Ну, я их и выбросил. Выбросил, говорю. Да тут недалеко, в сугробчик. Щас покажу.

И он повел Оленя в сугробчик. Олень рухнул в сугробчик, встал на четвереньки и быстрыми собачьими движениями стал разбрасывать снег. Время от времени он засовывал снег в рот, жевал и сплевывал. Сплюнув, сильно ругался и даже рычал. Шея его покраснела. Лысый череп взмок. Олень на глазах терял человеческий облик. Мы с ужасом смотрели на него.

— Все ясно, — вдруг сказала Мурка, которая всегда отличалась рассудительностью и вообще хорошо знала жизнь. — Он курьер. У него там алмазы были. Подпольные. А парик и телогрейка для конспирации.

И тут раздался вой. Это выла Мышка. Выла, орала, верещала, причитала, голосила и размазывала по лицу сопли. И даже попыталась укусить себя за нос, но это ей не удалось, хотя нос у нее, как уже говорилось, вполне аристократический и при желании за него можно было бы ухватиться нижними зубами. Если сильно выдвинуть челюсть. Но Мыша челюсть выдвинула несильно. Ее интересовали другие человеческие ценности. Например, свобода, равенство, братство.

— Меня посадят! — выла Мышка. — Посадят! — и махала лапами.

Мы выволокли ее из сугроба и, поддерживая с двух сторон, повели домой. Мыша нетвердо переставляла ноги, а вскоре переставлять перестала вовсе и просто тащила их за собой как две пеньковые веревки. Мы с Муркой пыхтели, но мужественно преодолевали сугробы и Мышкино сопротивление. Меня лично занимал вопрос, как долго нам придется возиться с Мышкой и ее стрессом. Вывести Мышку из депрессии — дело практически гиблое. Никому еще не удавалось убедить ее в том, что жизнь прекрасна, если у Мышки утром сгорела овсяная каша. Но тут Мурка вывела меня из задумчивости.

— Ты заметила, — сказала Мурка, — ее совершенно не расстроило мужское коварство? Ее интересовало только собственное благополучие. «Меня поса-а-адят!» Как же, посадят ее! Ждите!

— Да ты ей завидуешь, Мура!

— Господи, чему тут завидовать! Ты видела этого Оленя?

— Ну, тебе-то и такой не обломился.

— Грубая ты, Мопс! Бесчувственная! — Мура немножко помолчала. — А знаешь, лучше бы он привез бриллианты в зубах.

— Как это? — спросила я.

— Ну, просверлили бы ему зубы, вставили туда бриллианты и прикрыли сверху временными пломбами.

— А почему лучше?

— Ну, вдруг бы он сломался на Мышкином мясе, — мечтательно сказала Мурка. — Пломбы вываливаются и бриллианты сыплются прямо в тарелку. Красота! А так — ни себе, ни людям.

Мы вдвинули Мышку в квартиру и стали продвигать ее к кровати. Но кровать оказалась занята. На кровати в привольной позе раскинулся Джигит. Мышка увидела Джигита, взгляд ее прояснился, тощий кулачок поднялся, но тут из угла выскочил Коточка и обозначил наконец свое окончательное место в нашем сюжете. Он вцепился в папаху и содрал ее с Джигита. Идеально круглый лысый череп открылся нашим изумленным взорам.

— Они что, сговорились? — спросила Мурка.

И тут наша Мыша подала голос.

— Салатик! — слабо пискнула она. — Он забыл салатик! Как же он поедет голодный! — И она бросилась под вешалку, где валялись отвергнутые Оленем кульки. — Девочки, умоляю! Скорей! Догоните его! Нет! Подождите! — и Мышка скрылась в кухне. Через минуту она появилась на пороге с кипятильником в руках. — Чай! Горячий чай! — верещала она.

— Какой чай, Мыша? — грубо спросила Мурка. — Он же в сугробе сидит!

— Боже мой! В сугробе! Без чая! — прошептала Мышка и приготовилась падать в обморок.

Мурка молча сгребла баночки-скляночки, прошла в сортир и вывалила содержимое в унитаз.

— Вот так! — сказала она и отряхнула руки. — И никаких парнокопытных!

ПРЕПЯТСТВИЕ ВТОРОЕ

Мурка

После Мышкиного бенефиса мы несколько месяцев провели в относительном спокойствии. Мурка отъехала в город на Неве. Мышка поплакала-поплакала, решила было идти сдаваться в милицию, но передумала и торчала целыми днями на кухне, готовила Джигиту сациви с лобио. Замаливала грехи. Я вернулась под крылышко Большого Интеллектуала и даже всерьез задумалась о том, что по сравнению с другими он не так уж плох. Зима доковыляла до первых оттепелей. Весна отшелестела. А летом Мурка перестала выходить на связь. Сама не звонила. Дома трубку не снимала. А когда мы случайно дозванивались ей на мобильный, проявляла крайнее недовольство, отвечала отрывисто и быстро отключалась. После двух недель такой телефонной диеты мы окончательно переполошились.