«И дольше века длится век…» - [336]

Но мы границы понастроим

меж землями зла и добра.

За нас – всемирная история!

Вновь наша близится пора!

Как Тёркин в жизнь пришёл мою, или Семейное чтение 1954 года

Воет «вьюга-завируха»[216]

в Ленинграде за окном,

а у нас тепло и сухо —

в городской печи огонь!

Для него открыта дверца,

а в печи – войны пожар.

Растревожил снова сердце

дорогой нежданный дар.

Подарил мне папа книжку

«без начала, без конца»,

а теперь под нашей крышей

мы читаем про бойца,

все собравшись в этот вечер…

Кто – страничку, кто – главу…

Перед тем, как спать улечься,

не во сне, а наяву

вижу я войны картины,

слышу каждый звук войны…

Мне, святой Победы сыну,

эти строчки так нужны!

То отец прочтёт, как надо,

журналист и сценарист,

так прочтёт, что Тёркин рядом!

Вот он! Только оглянись!

Широко, чуть хрипловато,

дед-юрист главу прочтёт.

И опять меня отрада

прямо за́ сердце берёт!

Бабушка совсем актёрски

(в юности – за ролью роль!)

ту главу прочтёт, где Тёркин

с бабкой, с дедом сел за стол!

Тётя с опытом сценическим

сказ про старую гармонь

и трагично, и комически

развернёт передо мной.

Никакого телевизора —

лишь вечерние слова!..

В них я вслушиваюсь издали.

Поседела голова.

Ни-ко-го!.. Один я в комнате.

И давно уже – не в той!

Лишь Твардовский тихой полночью

разговор ведёт со мной,

да того гляди откроется

дверь в страну счастливых лет,

и с тобой, Василий Тёркин,

вместе встретим мы рассвет!

«Когда архив отцовский разбирал я…»

Когда архив отцовский разбирал я,

в шкафу три чемодана отыскал.

Вот где моя Вторая мировая!

Она опять невиданно близка.

Блокноты и окопные тетради,

военных фотографий дивный ряд,

медали, ордена́ – как на параде!..

Но я предпочитаю не парад,

а труд извечный над страницей текста.

Какой счастливый адский этот труд!

К нему сумел я приобщиться с детства,

все навыки хватая на лету.

…Возьму с собой домой на невский берег,

а чемоданы эти не возьму.

Я памяти своей дошкольной верю

и этот груз душой не подниму.

Посылки самому себе отправлю —

пусть в Ленинград приедут из Москвы,

а чемоданы эти разломаю…

И вот уже в мешок летят куски.

Мы на Большом проспекте их сжигали.

Легко горел немецкий ширпотреб!

А барахло мы на базар справляли

и превращали в молоко и хлеб.

Да, наши чемоданы понадёжней:

бей, колоти, а им – всё хоть бы хны,

а эти и малец прикончить может,

рождённый после мировой войны.

…Мешки во двор писательского дома[217]

я с грузом запоздалым отправлял.

Архив отца с войны так долго-долго

с историей всемирной я сверял!

Песня о военной любви

Лишь вернётся ветер мая

к нам, любовь моя, с тобой,

я всё чаще вспоминаю

про военную любовь.

Я немало знал историй

и сердечных, и святых.

Героини и герои,

как в романах, жили в них.

Их любовь была, как песня,

высока и коротка —

уносилась в поднебесье,

оставалась на века.

Были пули и снаряды,

вся земля была в огне.

Самой высшею наградой

оставалась на войне

фронтовая, боевая,

небывалая любовь.

Срифмовать мне с ней бывает

здесь не стыдно слово КРОВЬ.

Эта рифма так избита

и в романах, и в стихах!..

Выше битвы, выше быта

на земле – не в облаках!

Ветер мая, ветер мая,

возвращайся вновь и вновь!

Пусть же в счастье помогает

нам военная любовь!

«Писал я эту книгу от руки…»

Писал я эту книгу от руки

(Я только прозу – сразу на машинку!),

но всё равно свои чистовики —

на пишущей машинке, по-старинке.

Компьютерный набор – не для меня:

экран мерцает, силы нет удара…

Машинку ни на что не променял —

она в судьбу пришла мою недаром!

Отец мой, военкор, был награждён

«за освещение Берлинской операции».

Храню в архиве грамоту о том.

Люблю порою к тексту обращаться.

Вот самый главный для меня трофей!

Шрифт перелит в год моего рожденья.

Как пулемётчик я сижу за ней

в сраженьях за Победы продолженье!

Позывные Рихарда Зорге звучат (Из цикла «Последние слова»)

Мой отец помнил Рихарда Зорге.

Были юными наши зори.

Всё ещё начиналось только.

Время самых первых истоков.

Время самых первых издательств.

Время самых верных приятельств.

Годов двадцатых волны поднялись

и снова над Невой рванулись ввысь.

Зорге был тогда публицистом

и экономику изучал.

И удивительно светлые мысли,

словно солнце, он излучал.

Вдруг он как будто бы в воду канул.

Жив – не жив?.. Никак не понять!

Вместе с верным своим Максом Клаузеном[218]

он уходил раньше всех воевать.

От Китая и до Японии

он спешил покорять эфир.

Позывные его заполнили

на войну набегающий мир.

Сын Германии разделённой

и России приёмный сын,

на посту своём обречённый,

воевал до последних сил.

…Тихий дворик тюрьмы токийской

увидал он в последний миг.

Он ещё до сих пор не раскрылся.

Он душою к тайнам приник.

Он ещё незримо проникнет

в нашу сторону баррикад.

Мне отец говорил, что Рихард

очень слово любил «камарад»[219].

В саду прифронтовом

И эту историю мне поведал отец. В тот годы весна была очень ранней и жаркой.

Горожане потянулись на природу. Поехал в своё любимое Абрамцево и отец. А там уже собралась добрая компания фронтовиков: рядовой пехотинец, сержант-артиллерист, сосед отца полковник авиации и он, «летописец фронтовых буден». Воинские звания тут роли не играли. Воцарилось подлинное фронтовое братство. Тамадой избрали отца, который тут же на ходу придумал сценарий праздника. Итог все подвели такой: «Давно я с таким удовольствием День Победы не праздновал!»…