И бывшие с ним - [59]

Для ночевки выбрали Селищи, пристань на другой стороне Волги. Удобнее было бы в городской гостинице, да вдруг что там заденет Веру Петровну — радио, шум поезда.

До Селищ не дошли, в темени приткнулись в заросшее устье ручья. Ели купленный в Кимрах хлеб, запивали лимонадом. В черных кронах над головой попискивала птица, летучая мышь проносилась перед лицом, а Вера Петровна пугалась, она верила, что мышь может запутаться в волосах. Искали шляпу, не нашли — шлюп десять метров длиной, тотчас без Володи все стало пропадать. За кормой в черной воде лежало созвездие. Этакий веночек, сказала Вера Петровна.

У Веры Петровны быстро загорели руки, она засучивала кофточку, когда варила яйца и картошку или полоскала за бортом пучки лука; загорело лицо, она ходила простоволосая. В первый день шляпу сорвало на ходу. Возвращались, вылавливали, клали сушить и садились на нее. Однажды Вера Петровна из деревни принесла в шляпе яйца.

При виде колокольни, торчавшей из воды у Калязина, Юрий Иванович пытался отвлечь Веру Петровну разговором; может быть, девушкой она проплывала здесь по пути в Москву, готовясь поселиться в столице, глядела на колокольню, стоявшую тогда на городской площади.

Миновали Глебово, еще полтора часа ходу — и ширь Рыбинки. Облако лежало на воде. Чайка, прижав крылья, падала на них с высоты.

В радость выкрутить затычку из анкерка, поднять его, дубовый, обеими руками и плеснуть в кружку с верхом, так что на сухом дереве банки под лужицей, как под линзой, проступят жилочки. Рассматривать их рисунок, как мальчиком рассматривал вскрытые часики. Затем отнести кружку Вере Петровне. Она поднимет отяжелевшие веки, глянет из-под мятых полей шляпы своими прекрасными светлыми глазами и уберет с виска прилипшую прядку или поправит под подбородком узел бечевки. Пересохшими губами молвит «Спасибо». В который раз у Юрия Ивановича мелькнет неясное, невыразимое в словах, что-то про очарование женской сущности в ее лице, или он переживет миг понимания, даже родства с ней, увидит ее вечером у окна; в квартире тишина, внизу свистит и ревет Ленинградское шоссе, а она глядит на свои постаревшие руки.

Волнисто прошел ветер по воде, посвежело — ставить, ставить паруса! Эрнст — за руль, Павел и Юрии Иванович — на шкоты. Вспухло, наполнилось воздухом полотнище паруса, тридцать квадратных метров.

Поехали, понеслась душа в рай!

— Бакштаг! — орал Эрнст. — Дует под углом в корму. Павлик, слушай команду!

Павел давно все понял, а Эрнст кричал, как опьянел. Его только по большим праздникам допускали к рулю. Ударил ветер, порывом, шквальный. Эрнст крикнул: «Выбрать грот-шкот!», вместо «Раздать». Павел проворно выполнил. Потянул со всей силой, Юрий Иванович не успел остановить. Шлюп лег, не откренишь, людей нет, а рулем не выправишь. Вмиг стало по колено в воде, а шлюп вылетел на отмель. Здесь отдали фалы. Дислексик, ругал себя Эрнст, в капитаны полез, команды путаю, одно думаю, другое говорю. Начальник не хуже других, утешала Вера Петровна, она ничуть не испугалась. Павел черпал кастрюлей, Вера Петровна — своей шляпой.

Совки не взяли, а ведь зачерпнули тонны две желтой торфянистой воды. Под банкой Юрий Иванович наткнулся на гладкое, подавшееся под ногой — и узнала нога: портфель. Родимый, кормилец — встретились. Дни дома портфель проводил под письменным столом, другого места при их тесноте не находилось, так что ноги и портфель знали друг друга на ощупь.

Юрий Иванович черпал портфелем. Увидел за бортом листы, выловил. А, неудавшийся вариант некролога!

Ночевали на далеко выступающем зеленом мысу, здесь было много голубики. Южнее небо временами освещалось: то выбрасывали перья лучей входившие в Переборы суда или приближалась в ночи плотина Щербаковской ГЭС.

Ночью Вера Петровна разбудила Юрия Ивановича, попросила остановить машину. Боль у нее, таблетки кончились, так думал он, подхватываясь. Побежал в темноту, на далекое пенье моторов. Вдруг снизу — овраг тут был, что ли? — вылетели лучи, ослепили. Юрий Иванович бросился в свет как в воду, нога провалилась, его кинуло головой вперед. Он пролетел в полуметре от машины, отшиб руку.

Люди в машине были испуганы не меньше его — чего они там везли?.. Заполошно, угодливо заговорили: дорога рядом, так что через полчаса будете в Рыбинске.

В Рыбинске на почте Вера Петровна заказала Москву, назвав свой квартирный телефон.

Как же, ведь она ушла навсегда, бросила ключи внутрь квартиры, терялся Юрий Иванович, дверь надо ломать.

Московская квартира ответила, там жила-поживала Любушка, домработница, вторые-то ключи у нее.

— Уваровский горсовет наконец-то телеграфировал. Ищут помещение для картин мужа. Все никак не найдут, видите ли, — сказала Вера Петровна, вернувшись из кабины. — Пусть пеняют на себя. Я возвращаюсь в Москву, устрою музей в квартире мужа.

Юрий Иванович посадил ее на поезд. Брел на рассвете по улицам. А он, он-то верил: преодолела Вера Петровна, преодолела свой страх перед убожеством путейской казармы, откуда она бежала в Пермь и дальше, в Москву, страх перед кассиром с его шутками: мелких нет, а крупные по рубашке ползают. Со страхами преодолела свое одиночество, гордыню, жадность — на жизнь. Верил, им выпало проводить ее туда, где сестры-красавицы загибали ресницы на лезвии кухонного ножа, под патефон грезили о великолепии больших городов, и где сейчас на цементной плите перрона стоит немолодая женщина с буханкой в авоське. В ее поникшей сутуловатой фигуре, в лице — сходство с Верой Петровной.