И бывшие с ним - [43]

Гриша оттолкнет Леню — свое делай! Тот набросит на голову салфетку, стянет под подбородком углы:

— Ой, я несчастная!

Илья, отменно подражая отцу, запетушится:

— Не понимаю вопроса!

— У-у-у! — заревет Леня-девица коровьим голосом.

— Москва, она деньги любит! — произнесет Гриша. Его собственная реплика пятьдесят третьего года. Андрей Федорович оказывался директором таковским, ни жилья, ни работы у него не получишь; команда «Весты» который день сидела на одном хлебе, то не беда — сторож на базе морского клуба ожидал свою бутылку, вот где беда. — В долг живем! — гнул свое капитан «Весты», давал понять: их не выпереть без десятки на первое время. У московского директора и оклад московский.

— У-у-у! — завоет Леня пуще прежнего.

Додик, заменяющий в капустнике пребывающего в Париже Васю Сизова, выскажется восторженно:

— За холодильной техникой будущее!

Илья укроется за Юрием Ивановичем от напористого Гриши и подхватит отцовским голосом:

— Следовательно, будущее за теми, кто понимает: будущее за холодом!.. Лаборатории, музеи, магазины, склады, прокладка тоннелей в разжиженном грунте — вот что такое холод!

— Да, голод… в Москве-то нам чо голодать, у нас тут свои, уваровские, — это Гриша, разумеется.

— Холоду надо отдать жизнь! — продолжит Илья.

— Я отдам!.. — спокойно скажет Додик, тоже неплохо подражая Васе. — Я закончу Бауманское, я приду сюда вашим заместителем, потом стану директором этого передового предприятия. Меня пошлют в Париж экспертом по холодильному оборудованию.

— Холод — это правда! — возгласит Илья. — В холоде гибнут микробы корысти, ловкачества! В холоде выживают только профессионалы.

— Холод — это Париж! — спокойно обронит Додик.

— Для нас, девушек, холод — это тюрьма! У-у-у! — заревет Леня. Леня изображал девушку — румяная, с плечами пловчихи, с коровьими глазами, она следом за командой «Весты» втиснулась с чемоданом в комнатушку Андрея Федоровича и заревела коровой, и насилу выспросили: она, бывшая студентка Андрея Федоровича, распределена начальником пункта по холоду в Оршу, откуда и бежала. Доверилась своему рабочему: надо было ночью открыть люки вагонов-холодильников, замерить температуру, при необходимости засыпать лед и соль. В темноте она не могла заставить себя, взобравшись по лесенке, шагнуть на крышу вагона и там ворочать тяжелым ключом. Доверилась рабочему, а под утро пришла телеграмма с какой-то там станции, что груз сгорел. Двадцать четыре вагона с грушами дюшес. Суда не миновать, начальник станции пожалел ее, посадил на первый пассажирский поезд, она явилась под защиту директорского звания Андрея Федоровича Гукова. — Для нас, девушек, холод — это конфликты, — станет натурально рыдать Леня.

Додик выведет на скрипке нечто ив-монтановское и произнесет сладчайшим голосом:

— Холод — это Париж!

— Купишь — уехал в Париж, остался один шиш, — мрачно загудит Гриша.

— Пейте компот из груш! Двадцать четыре вагона! — завопит Леня. На этом месте капустник закончится: Андрей Федорович вскочит, пряча глазки и подергивая брыжами. Бросятся его урезонивать, он растолкает друзей и укатится в глубь коридора — широкоплечий, без шеи, с тяжелой бульдожьей головой.

Илью пошлют вернуть отца, парень неохотно подчинится. Юрий Иванович истерзается: где, где задели Андрея Федоровича?

— Чего он завелся? — вскипит Леня. — Было дело, выжимали из него десятку, так ведь не давал, потому что в кармане пусто. Не жмот он! Как в тот вечер накормил в ресторане!

— Ясное дело, перехватил деньжат, чтоб нас угостить. На всю жизнь уважил, — скажет Гриша.

Нальют, выпьют за Андрея Федоровича, поглядывая на дверь, вспомнят, как повел команду «Весты» в ресторан «Север» и девицу с ее чемоданом прихватил, вспомнят порочно-притягательное великолепие столичного ресторана, украшенного дорожками и пальмами, обращение Андрея Федоровича к девице Тане, будущей его жене: «Пше прошем, пани!», и как он требовал, перекрикивая оркестр, груши дюшес.

— Бросьте, ребята, — скажет тяжелохмельной Коля. — Васька его обскакал… в Париже Васька… Бульвары… Собор Парижской богоматери… — Коля потужится, ничего больше не вспомнит про Париж — был в шестидесятых годах, и доскажет: — Андрей Федорович вроде крестного ему… вроде тренера… был, да вышел… Сто семьдесят оклад, диссертацию похерили.

Не хотели так думать. Убедить Колю не успеют, со школьных времен от слов он засыпал. Станут высказывать друг другу доводы в защиту Андрея Федоровича. Любит он Васю, жизнь Васину определил: тогда, в пятьдесят третьем, уговорил вернуться в Уваровск закончить десятилетку, в дни вступительных экзаменов в Бауманском стоял под дверями; спустя пять лет, как цех стал называться комбинатом и переехал на Хорошевку в кирпичный корпус, Андрей Федорович взял Васю к себе заместителем — заместителем главного инженера. Из директоров Андрея Федоровича, человека заполошного, неспособного администратора, к тому времени сняли.

Принесут горячее, Лохматый вмешается:

— Вернется ваш Гуков, что ему делать на улице… У Чехова в записных книжках сказано: одинокие люди ходят в ресторан и в баню — разговаривать.

— Какой же он одинокий: жена, сын.