И бывшие с ним - [41]

В будущих рассказах Лохматого об уральском городке Сейвинске голова директора мелькомбината станет испускать серебряный свет, а у доктора, местного праведника, золотой — после того как духовой оркестр в злобе изомнет свои трубы о его голову. Среброголовый останется одной из проходных фигур — маячит, произносит; он будет дядей девочки Счастливая Облигация и поможет ей бежать на шлюпе «Вега». Он бросится за девочкой в огонь, когда погоня изрубит «Вегу» и подожжет. Старик кузнец по прозвищу Молчун, которого огонь не берет, вынесет из огня мертвую девочку, а за ней и мертвого Среброголового.

Лишь в одном рассказе Среброголовый окажется рядом с первыми фигурами цикла — с красавицей и мазилой из кинотеатра. На этот раз Среброголовый — отец красавицы, он разбит параличом после кражи на мелькомбинате. Ночь, постукивают колеса инвалидной коляски по дощатым мосткам тротуара. Катится шар света от его головы, сквозь шар проскакивают велосипедист, семейство с грудным дитем на руках, с узлами. Городок сбегается к саду, там воздушный шар, прижатый к земле небесной силой, зацепился гайдропом за сварные железные ворота. Астронавтов в оранжевых скафандрах выбросило, их похватали оркестранты, доставили куда следует.

Вот он, шар, занял полнеба. Жители гроздьями повисают на гайдропе, силятся подтянуть, забраться в корзину. Не колыхнется в темном небе гигантская груша.

Напротив горсада цирк, глядит из окна силач-гастролер. Силач влюбился в красавицу, он вечерами стоял у окна, ждал: вспыхнет в горсаду круг танцплощадки, под музыку труб красавица выйдет на танго с кавалером в вельветовой куртке, с белым воротником апаш, в парусиновых туфлях, набеленных зубным порошком.

За один танец с красавицей силач берется посадить ее с отцом в корзину. Она согласна. Оркестр дунул в трубы — танец!.. Но слаб оказался силач, подтянул корзину и усадил глухой кузнец Молчун. Усаживает Среброголового — улетай, и следом — дочь-красавицу. В корзине три места. Просятся горбатенькая женщина: она знает языки; человек с этюдником и в двухцветном колпаке убеждает взять его с собой: несомненная выгода, его веселый костюм виден с Марса! Просится слесарь, просится медсестра, готовая ухаживать за парализованным. Цирковой силач выдернул столб с лампочкой, держит, как торшер, напоминает о себе. Беленькая девочка, городское чудо, Счастливая Облигация, кричит: «Тетя, меня!..» Красавица выберет мазилу, рисующего по клеткам афиши в единственном городском кинотеатре. У него в руках карта архипелага, где растут цветы, все овощи мира!

Взлетев, шар попадает в воздушное течение. Шар носит по кругу, так что ночью шар проплывает над городком, внизу слышно звяканье бидонов, набиваемых облигациями, любовные признания, кладбищенские стоны и шепот сообщников. Он знает эти голоса. Вот они, воры!.. С яростным мыком Среброголовый рванулся со своим инвалидным креслом, он бомба, он бомбит дом вора. Дом разлетелся, такова сила удара, кресло сварено на века местными умельцами. Кресло взлетело из развалин, ведь оно было на резиновом ходу, на рессорах. Повисло над улицей. При свете серебряной головы бомбометатель выбрал цель — дом второго вора, новый удар железного кресла — и дом осел кирпичной грудой. Ликующий мык прорвало слово: «Не уйдешь!» Среброголовый ожил, руки и ноги действуют, он отшвырнул инвалидную коляску. Над городком кружит шар, взмывая и внезапно спускаясь с воздушным потоком. В корзине красавица и мазила, бурное начало их любви, вырванный из корзины ветром платок красавицы зацепился за иглу городской радиостанции и развевается победным флагом. Молодые люди голосами с неба сообщают горожанам о завезенном в магазин дефиците, предупреждают, объявляют, кричат в два голоса. Отбиваются руками и ногами, кусаются, когда толпа горожан в ярости гонится за корзиной, скользящей над огородами: отомстить за разоблачения! Вышвырнуть, занять их место!.. Улететь на архипелаг, в Париж! Полетать, как они, над городом, наслушаться, запастись сплетнями.

Лохматый напишет двадцать восемь рассказов о Сейвинске, уральском заводском городке с деревянными тротуарами. Лохматый станет нещадно потрошить городок, бурить в нем скважины — на нефть, перемещать здания, перетасовывать жителей так, что они совершают подвиги Геракла, тонут, мрут, а завтра воскресают в новых рассказах. Юрий Иванович скажет, что он юношей, заводским слесарем, позже студентом, и сегодня, человеком сорока пяти лет, с доверием принимает Сейвинск и год за годом ждет какой-то неслыханной сшибки персонажей, которая бы во всей полноте выдала бы их жизнелюбие, первобытно-могучие драмы их жизней. Лохматый хмуро выслушает, пробурчит:

— Сшибку подавай ему… Тут надо тремя рангами выше, Шекспира. Всяк по своим силам борется с богиней хаоса. Гриша с Леней возвращают на рельсы локомотивы, Давид пломбирует зубы.

Юрий Иванович станет упорствовать, продолжая разговор: не о том речь, что Лохматый в своих рассказах перемещает бывшие торговые ряды на площади, занятые в советское время учреждениями вроде райсобеса и районо, а на место рядов ставит здание бывшего монастыря, какового в заводском городке не могло быть, так же, скажем, как и публичного дома. Уже будет ясно, что разговор обречен, и трезвого-то Лохматого надо бы осторожно втравливать в такой разговор: печатался он мало, широкой публике неизвестен, мучался комплексом недооцененности, а тут застолье, вино обостряло чувство недовольства собой и другими. Они соберутся за столом по случаю двадцатипятилетия бегства из Уваровска на «Весте». Леня, в десятый раз назвав событие четвертьвековой давности «двадцатипятилетним юбилеем со дня нападения турок на водокачку», выдернет из вазы с фруктами телеграмму из Парижа от Васи Сизова — сотрудника советско-французской фирмы по экспорту-импорту кондиционеров, торгового и холодильного оборудования — и сделает голубя из телеграфного листка. Голубь ткнется за воротник Коле, который сомнет голубя, отшвырнет и вновь вытянет свою худую головку и станет поворачивать ее, сонно и устало оглядывая застолье, помаргивать отяжелевшими веками и сделается похожим на тощую птицу. Видно будет, что он устал, не помнит о себе, чемпионе страны по прыжкам с шестом в конце пятидесятых годов, и знает, что если год назад он — запивоха и тренер в детской спортивной школе, то сегодня он всего лишь запивоха. Впрочем, тут Юрий Иванович ошибется, Коля встанет, держась за стену, вытянет длинную ногу, показывая свой начищенный полуботинок, и заговорит: