И будут люди - [6]

Случилось все в начале лета. Таня только что приехала домой. Отец ходил туча тучей: Федька исключили из духовной семинарии. Рухнула надежда на то, что сын когда-нибудь примет священный сан, получит отцов приход, станет кормильцем, поддержкой большой семьи.

Исключили Федька за то, что он поколотил ректора семинарии. Встретил его на лестнице и отхлестал селедкой — соленой рыбиной, которой уже больше месяца давилась семинарская братия.

Ректор два дня не показывался студентам на глаза, а Светличного вытурили с волчьим билетом.

Федько приехал домой вечером, когда вся семья сидела за столом. Отец, увидев непокорного сына, так и затрясся весь, так и набросился на него. Но Федько ожидал, должно быть, такого приема: ухватил отца за руки, недобро поблескивая глазами, словно молодой бычок, уперся ногами в пол, и отец стоял, беспомощный, как ребенок. Только теперь заметили сестры, как вырос брат: стройный и широкоплечий, он был на голову выше отца.

Отец дернулся раз, дернулся другой, тихо сказал:

— Пусти.

И когда Федько отпустил его руки, отец уже не решился ударить сына. Повернулся, тяжело ступая, ушел в другую комнату, сгорбленный, сразу постаревший на много лет.

Вот тут-то и налетела на Федька мать. Полная, низенькая, она и до плеча не доставала сыну, но таким гневом пылало ее всегда доброе лицо, таким осуждением горели ее глаза, что Федько даже отшатнулся от нее, отступил к двери.

— Ты что же это, нечестивец, себе надумал?! — воскликнула мать, толкая сына в грудь. — На отца, на родного отца руку поднял? Да есть ли у тебя бог в сердце?.. Иди сейчас же, падай перед ним на колени, пусть простит, некрещеный твой лоб!

Она все била его пухлыми кулачками в грудь, неумолимая, гневная, решительная, загоняла его в угол.

— Да пойду, чего вы так… — хмуро отозвался сын и неохотно отправился в ту комнату, где закрылся отец. А мать, провожая, подталкивала его в спину.

Как ни прислушивалась Таня, но так и не узнала, о чем они там разговаривали, — до нее доносились только неразборчивые голоса. Вначале голос Федька — глухой, басовитый, словно из бочки: бу-бу-бу-бу-бу-бу… Потом что-то отвечал ему отец — тонким, обиженным голосом. И чем они дольше разговаривали, тем тише становились голоса. Но вот мать, которая стояла у самых дверей, подняла просветлевшее лицо к пышной, в золотых ризах, иконе, с облегчением перекрестилась.

— Слава тебе, матерь божья, — помирились.

Они вышли из комнаты вдвоем: отец — вытирая заплаканные глаза, Федько — с хмурым и виноватым лицом.

— Что ж, не удалось сделать из тебя, Федя, священника, значит, на то божья воля, — сказал за ужином отец. — Есть у меня знакомый в банке, пойдешь служить туда, глядишь, еще и директором когда-нибудь станешь. Га, матушка, как тебе это нравится: сын — директор банка?

Да, хоть и казался отец очень веселым, и громко разговаривал, и пытался даже шутить, все же видно было, что нелегко сейчас у него на сердце.

Потом, когда дети улеглись спать, отец и мать долго молились. Мирно светилась лампада, слизывая остреньким язычком густое, словно ртуть, масло, боги то становились видными в колеблющемся, неверном свете, то снова исчезали в темноте, а отец и мать рядком стояли на коленях, били поклоны, шептали горячие молитвы. Отец, высокий, худой, в нижнем белье, белел в полумраке, качался, как маятник, а мать, полная и низенькая, в ночной рубашке до пят, складывала ладони лодочкой, протягивала их вверх, просила у бога милости, смотрела на иконы с такой надеждою, что у Тани, которая тихонько подсматривала за родителями из-под одеяла, от жалости к ним сжималось сердце.

Помолившись, отец и мать легли наконец, но долго еще доносился до Тани их беспокойный шепот, повторялось имя брата…

Епархиальное училище Таня окончила досрочно, на год раньше. Размеренную, расписанную по часам жизнь епархиалок впервые всколыхнула, нарушив ее ритм, февральская революция. О революции узнали они, затворницы училища, от начальницы, узнали много позже, когда даже сюда, за высокие монастырские стены, начали прорываться тревожные слухи и уже нельзя было утаить правду.

Старшеклассниц собрали во всегда холодном зале с высоким потолком, с большим портретом царя на стене — во весь рост, в мундире полковника русской армии. Лицо Николая II было каким-то недовольным — он с укором смотрел на притихших «шленок», которые пришли в актовый зал, — но еще больше поразило девушек необычайно растерянное, обмякшее лицо их начальницы, стоявшей в глухом, строгом платье с золотым крестиком на черной муаровой ленте. Рядом с ней топтался не менее растерянный иерей Алексий, их духовный наставник, человек с золотым сердцем, старенький, седобородый, с тоненькой седой косичкой, торчавшей, словно мышиный хвостик. Он беспомощно моргал светлыми, ясными, как у ребенка, глазами, поглядывая на своих духовных детей.

Но вот начальница дернула узкой рукой за крестик, нервно шевельнула губами, и сотня глаз впилась в ее лицо.

— Деди… — Начальница конвульсивно затрясла головой, будто освобождаясь от невидимой петли, пыталась поправить себя, но никак не смогла выговорить букву «т». — Деди… злые и темные силы принудили помазанника божия отказаться от престола… В самые тяжкие для России дни, когда наше славное… Христово воинство борется на фронтах за победу… в самые тяжкие эти дни слуги дьявола подняли руку на императора… Помолимся за многолетие дома Романовых, деди…