И будут люди - [3]

Два месяца тайком вышивала Татьяна своему «божку» салфетку. Вначале хотела подарить ему коробку конфет, но потом передумала: конфетки он съест и забудет о них, а салфеткою каждый день будет вытирать губы.

Достала батисту, цветных ниток. Обметала белое поле голубыми незабудками, а посредине посадила скромную ромашку. Долго колебалась, пока решилась вышить в уголке красным, будто кровью собственного сердца: «От Вашей Т.».

Перед экзаменом с замирающим сердцем прокралась в коридорчик, что вел в комнату, где собирались преподаватели. Сразу же нашла его пальто, торопливо сунула в карман маленький пакетик и убежала, и еще долго потом остужала ладонями пылающие щеки.

К общему стыду и отчаянию всего класса, «шленки» хуже всего отвечали по истории. Татьяна же едва вытянула на тройку. С глазами, полными слез, прошла она мимо своего «божка», который нервно пощипывал шелковистую бородку, — он понять не мог, почему все эти барышни, которые в течение года глаз не сводили с него, ловили, казалось, каждое его слово, теперь словно одурели, плохо знают предмет. Танин подарок раскрыл ему глаза. Раздраженный, он вбежал в классную комнату, разрывая в клочья салфетку, сердито закричал на притихших учениц:

— Вместо того чтобы этими глупостями головы забивать, вы бы историю учили! Историю!.. Да-с!..

Бросил салфетку на пол, наступив на нее ногой, крутнулся, махнув фалдами сюртука, и выбежал из классной комнаты.

Всю ночь Татьяна тихонько проплакала. Отчаяние сжимало сердце, ей уже казалось, что незачем и жить на свете. Она поклялась себе, что отныне не улыбнется, не порадуется ничему — будет ходить, как монашка, опустив очи долу, со скорбно поджатыми губами. Пусть все видят, что ее сердце разбито. Пусть все знают, что ей уже нечего ждать от жизни.

Однако постепенно она утешилась. Причиной тому были летние каникулы, ясные, погожие дни, чудесные прогулки за город, к реке, и Олег Мирославский.

Ах, этот Олег!

Может, он понравился ей тем, что внешне был полной противоположностью «божку», той ее первой симпатии. Мягкие русые волосы, округлый, покрытый нежным пушком подбородок, улыбающийся, немного великоватый рот и добрые светлые глаза, в которых сиял откровенный восторг, когда он смотрел на нее.

Они познакомились в один из летних дней на берегу реки. Играли в пятнашки. Панночки и панычи, юные и веселые, словно бабочки, порхали по зеленой траве, то убегая, то догоняя друг друга, и кому приходилось удирать, то он или она бежали не так уже и быстро, чтобы их нельзя было догнать.

И вот пятнашкой стал Олег. Почему он своей добычей наметил Таню? Мог ли он знать, что эта погоня растянется на долгие годы, до седых висков, до горьких морщинок у глаз… Он весело гнался за нею, а Таня, увлеченная игрой, убегала по-настоящему, и он догнал ее за извилиной речки, за густым лозняком. Ухватил ее за косу в последний миг, когда Таня крутнулась, избегая его протянутых рук.

— Таня!..

В его голосе прозвучал такой испуг, что она сразу остановилась, оглянулась, тяжело переводя дыхание. Олег уже не гнался за нею. Стоял на месте и ошеломленно протягивал ей оторванную косу.

Непроизвольно она схватилась за голову, кровь так хлынула ей в лицо, так густо залила щеки, что им стало даже больно. А он все еще протягивал ей половину косы с голубым бантом, жалко свисающую с ладони.

Первой опомнилась Таня:

— Дайте сюда!

Вырвала из его рук косу, собрала, свернула в узел, не зная, куда деваться с нею, сквозь какую землю провалиться от стыда, от неминуемого позора, который должен был свалиться на нее. И потому юноша этот стал ей так ненавистен, что она бог знает что отдала бы, только бы избавиться от него.

— Чего же вы стоите?.. Бегите… рассказывайте… смейтесь!

— Но… Таня…

Теперь он был поражен взрывом ее гнева, ее слезами, которые так и брызнули из глаз девушки.

— Простите меня, Таня.

И столько ласковой покорности было в этом «простите», столько товарищеской искренности, что она поняла: Олег никому не расскажет. Однако не могла и отпустить его сейчас к «этим» и потому сказала:

— Проводите меня домой.

— Домой?

— Ну да, домой! Не могу же я вот так показаться всем на глаза!

— Конечно, — согласился он и вдруг, открыто глядя на нее, засмеялся, весело и искренне. — Если бы вы знали, как я испугался!

— Вы?

Она была немного удивлена, немного обижена его смехом.

— Бегу за вами… и вдруг… коса в руке… А вы побежали дальше… Я так и обмер, — давясь смехом, пояснил он.

Тогда засмеялась и она. Шли рядом и хохотали, поглядывая друг на друга.

— Это коса моей старшей сестры, — сказала Таня, успокоившись. — Я у нее тихонько взяла да и приплела к своей.

— Но у вас же и своя хорошая.

— А мне хотелось, чтобы длиннее была. Такая, как у моей мамы!.. Вы знаете, какая коса у моей мамы? — спросила она, и лицо ее засияло гордостью. — Если мама станет перед зеркалом и распустит косу, то вся закроется волосами… Мама у меня хорошая, — с ласковой задумчивостью добавила Таня. — Очень хорошая. — И внезапно, вспомнив что-то, должно быть, веселое и приятное, она фыркнула, сморщила носик, сдерживая смех. — Мы вот у нее уже взрослые, а она и до сих пор, если что, за веник берется. Совсем не больно, только очень смешно: моя старшая сестра уже замужем, а мама бьет ее веником.