Хватит убивать кошек! - [39]

, по формуле Марселя Гоше). Особенно опасно, что критика «правочеловекства» нередко ведет к стремлению изменить сложившийся баланс между государством и индивидом в пользу государства.

Глобализация сделала очевидной структурную проблему демократии: несоизмеримость различных культур при их более тесном соприкосновении и взаимопроникновении ставит под вопрос возможность описания мира в атомистических, номиналистических и универсальных терминах. За пределами западного мира логика демократии не обязательно очевидна, как она не была очевидной и в самом западном мире еще несколько веков назад.

Массы населения вышли на арену европейской политики в конце XIX в. Их демократическая аккультурация, сопровождавшаяся трагическими событиями первой половины столетия, во второй его половине в целом стала совершившимся фактом. Сегодня массы неевропейцев также выходят на поприще общественной жизни, но культурный разрыв между ними и гражданами демократических государств еще значительнее, чем разрыв между образованными элитами и массой населения европейских стран конца XIX в. Возможна ли демократическая аккультурация Востока?

Этот вопрос можно переформулировать так: возможно ли сегодня продолжение демократической аккультурации мира без существенного переосмысления логики демократии? Вероятно, нет, поскольку проблемы современной демократии далеко не только внешнего и политического происхождения. Внутренняя противоречивость демократической идеологии вкупе с эволюцией представлений о мире и вызовами глобализации побуждает вновь исследовать основания нашего мышления. Сегодня проблематизированы способы думать, присущие нашей цивилизации на протяжении нескольких столетий, проблематизированы атомарный мир и аристотелевская логика, понятия индивида, социального, типа, универсального.

В конечном итоге речь идет о продумывании нескольких операций: наделения эмпирических социальных агрегатов смыслом, если не универсальным, то внятным образом соотносимым с универсальным (или хотя бы со смыслом других агрегатов); трактовки прав человека не в качестве универсальных, но в качестве культурно детерминированных, однако связанных в систему и общепризнанных в своем различии; концептуализации человеческих коллективов, функционирующих на основании разных принципов, которые не сводятся к модели национального государства и опираются на многообразие правовых режимов, связанных с культурами и индивидами больше, чем с государствами и территориями. Фактически это означает мыслить реальность, уже возникающую на наших глазах, причем возникающую конфликтно в значительной степени потому, что она не умещается в существующие категории. На повестке дня — продумывание новой системы исторических понятий.

8. Европа: историческое понятие нового типа?

1

В 1988 г. в Ленинграде состоялась конференция «Пространственные структуры истории». Она была посвящена тому, что мои коллеги и я называли тогда «реальными кадрами» исторического процесса. «Реальные кадры» мы противопоставляли «искусственным кадрам» — в частности, национальной истории. Многие из нас в те годы были вовлечены в подготовку академической «Истории Европы» — последнего многотомного исторического синтеза в советском вкусе. В этом коллективном труде исторические факты были организованы в соответствии с традиционной схемой: во-первых, по хронологическим периодам, во-вторых (внутри периодов), по трем основным проблемным областям — социально-экономическая, социально-политическая и культурная история, в-третьих (внутри предметных областей), по странам[173].

Именно эта схема была объектом нашей атаки. Мы пытались показать, что она не работает, поскольку, в частности, национальные государства не являются «реальными кадрами» истории. Например, в Средние века (и даже позднее) не существовало такой вещи, как Франция. Существовало много Франций, некоторые из которых входили в более крупные регионы, характеризующиеся общим типом экономического, социального или культурного развития, причем границы экономических и культурных регионов часто не совпадали между собой. В конце конференции мы пришли к неутешительному выводу, что не можем предложить альтернативную версию пространственной организации истории. Иногда, казалось, нам удавалось идентифицировать отдельные «реальные кадры», но они не складывалось ни в какую систему. Поэтому нам не приходилось обижаться, что издатели «Истории Европы» не посчитались с нашим протестом против «искусственных кадров» истории.

Конечно же, критикуя национальную историю, мы пытались поставить под сомнение систему категорий марксистской историографии в целом. Наряду с национальной историей мы отрицали базовые понятия марксистской социальной истории — классы (что, видимо, было типичнее для 1980-х гг.). В случае с классами логика была точно такой же: мы старались разложить их на более мелкие социальные группы, а потом эмпирически посмотреть, в какие «реальные единства» эти группы объединялись[174]. Впрочем, и здесь успех был весьма частичным: даже если нам удавалось описать те или иные «реальные социальные группы», мы не знали, как нам их назвать, не говоря уже о том, чтобы построить из них «здание общества». Надо ли подчеркивать, что отнюдь не только молодые советские историки конца 1980-х гг. столкнулись с подобными трудностями? Старшие коллеги во всем мире попали в аналогичное положение одним-двумя десятилетиями раньше.