Хвала и слава. Книга третья - [117]

— Послушай, — сказал он Алеку в первый же день, — купи-ка себе какую-нибудь одежду. Хотя бы на барахолке. В мундире с надписью «poland» на плече, по-моему, не стоит разгуливать.

Алек не понял его.

— Почему? — наивно спросил он.

Шушкевич улыбнулся, но с явным раздражением.

— Видишь ли, не все здесь относятся благожелательно к тем, кто был у Андерса.

Алек пожал плечами.

— Напротив, — возразил он, — мне показалось, что люди встретили меня очень сердечно. Повсюду на улицах прохожие так приветливо улыбались мне.

Шушкевич откашлялся.

— Возможно. Но есть еще кое-кто, помимо этих людей, вернее, над ними.

— Это меня не касается, — буркнул Алек.

— Ну, так нельзя говорить. Во всяком случае, в обычной одежде ты меньше будешь привлекать к себе внимание.

— Вы думаете, что за мной следят?

Шушкевич воздел руки.

— Разумеется. Не сомневаюсь. Но ведь твоя совесть чиста? — добавил он.

«Вот что не дает тебе покоя!» — догадался Билинский и сказал:

— Совесть — слишком громкое слово. Но я говорю вам совершенно искренне, что приехал сюда не с каким-либо заданием. Я хотел вернуться.

Тут вмешалась пани Шушкевич:

— Je vous comprends [45].

Алек понял, что за этой фразой кроется нечто совсем противоположное. «Французиха» не понимала, как, имея возможность остаться во Франции, он рвался в эту ужасную Польшу. Но она повторила:

— Entièrement [46].

Это французское слово показалось ему совершенно неуместным. Билинский с досадой думал о недомолвках, которые порождали неловкость и фальшь, чувствовавшиеся во всем, что говорил старый Шушкевич.

Ну и пусть за ним следят. Он готов ответить за то, что воевал в армии Андерса. Но никогда и никому не сможет объяснить того, что испытывал после битвы под Монте-Кассино. Когда-то он поведал об этом в письме панне Текле, но она погибла в первый же день восстания, это было ему известно. Алек понимал, что о таких вещах нельзя говорить ни с Шушкевичем, ни тем более с его супругой, которая, как истинная француженка, решительно ничего не могла понять в этом польском бедламе.

— Что ж, — сказал Алек, — значит, я должен ответить за то, что сделал. Но поверьте, пан Шушкевич, я не мог иначе. Тут и говорить не приходится о каком-то «решении» — просто приехал.

— Но что ты собираешься делать?

— Пока осмотрюсь.

— Я, разумеется, не собираюсь стеснять тебя в Коморове. Об этом не может быть и речи. Мы переберемся немедленно. Ведь есть же у нас пристанище — наш старый домик. Мы имеем на него все права. К тому же моя супруга очень давно проживает в Варшаве.

Таким образом обнаружилось, что Шушкевичи со времен восстания жили в Коморове, а теперь в связи с его приездом вынуждены убираться восвояси. Но Алек знал, что не это было причиной неловкости, которую испытывает Шушкевич. Потолковав со стариком, он понял, что тот его попросту побаивался. В самом деле побаивался. И вовсе не потому, что Алек мог потребовать у него счета. И Билинский и Шушкевич прекрасно понимали, что теперь не до счетов, что счета бесповоротно канули в море крови и огня. Алек улыбался, слушая Шушкевича. Ему хотелось наконец хоть что-нибудь выяснить.

— Почему вы меня боитесь? — вдруг прямо спросил он, прервав разглагольствования старого маклера.

Пани Шушкевич удивленно взглянула на Алека.

— Comme vous êtes changé! [47] — прошептала она.

Билинский посмотрел на носки своих ботинок. Ботинки были грубые и давно не чищенные. И Алек подумал, что действительно он очень изменился, точно сюда приехал кто-то совсем другой, а не он. Речь шла не о барстве, не о юношеских забавах, фраках, банкетах у послов и поездках на охоту. Все это отмерло как-то естественно, само собой. Алек изменился внутренне, стал иным человеком. Так, после землетрясения новые геологические слои исторгаются из недр и оказываются на поверхности.

Шушкевич поглядел на него. Поглядел внимательно и открыл рот, как бы собираясь сказать что-то, но так ничего и не сказал. Вопрос Алека повис в воздухе. Но, видимо встревоженный этим вопросом, Шушкевич прошелся по комнате и, еще раз бросив взгляд на Билинского, ответил:

— По-моему, ты начинаешь походить на Януша.

Алек улыбнулся.

— Так ли уж это плохо?

— По нынешним временам, пожалуй, никуда не годится. Плохо для тебя лично. Видишь ли, я как раз собирался сказать… Не за себя я боюсь, а за тебя.

— Что это значит?

— Значит, что я боюсь. Тебе тут не развернуться, а главное — теперь ты не будешь иметь ровным счетом никакого значения.

— Вы полагаете, что я претендую на что-либо подобное?

— Каждый хочет занять свое место.

— А у меня не будет своего места?

— Вероятно.

— Почему?

— Ведь ты, мне кажется, не понимаешь, что теперь все изменилось. Что началась совершенно иная эпоха и что ты к этой эпохе совершенно не приспособлен.

Алек вспыхнул.

— Что касается моего дяди, то он вообще не был приспособлен ни к какой эпохе. Если двадцатилетие между двумя войнами считается ancien régime [48], то Януш и к этому не был приспособлен.

— A propos, — молвила пани Шушкевич, — As-tu la lettre? [49]

— Да, да, — отмахнулся старик, — отдам ему, когда будет уходить.

— Расскажите-ка мне, как наступила эта новая эпоха?

Шушкевич улыбнулся.