Художник - шприц - [26]

Пыльца еще не обильная: ладони покрываются зеленовато-грязным налетом, тогда как должны затянуться коричневой пленкой. Но если хоть что-то липнет - будет толк.

Балда напряженно подбирается на корточках. По шее - пот струйками. Набухшая мокрым прядь волос прилипла ко лбу.

- Покажь, сколько намолотил.

Переворачиваю ладони к солнцу. Вспыхивают тончайшим лаковым слоем зеленой мути. Балда тянет к моим ладоням спои кривопалые. Сравниваем.

- Может, пыхнем? - предлагает Балда. - А то я с утра мороженый. Раскумаримся, а?

- Ну, давай.

Тщательно потирая ладони, словно разогревая их, вкатываем налет в колбаски - тоненькие, почти черные, непередаваемо благоухающие, напитанные жиром. Похожие на пластилин.

- У-а-ах! - вдыхает фимиам Балда. - Клевая мацанка. Чувствую, сейчас такую таску выхватим! Замостыривай, Юрчик, не спи!

Распатрониваю папиросу, очищаю табак от бревен. Балда нарезает ногтем кропали. Перемешиваю. Заряжаю. Подтягиваю набитый, утрамбованный цилиндрик на мундштук. Мостыра готова.

- Взрывай! - протягиваю Балде. - Только дым вверх не пускать!

Священнодействуя, Балда дышит на кончик папиросы. Ритуал. Зажигает спичку, раскуривает: пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф-ф. Жирная струя выдохнутого дыма разбивается о землю, плющится, утекает, стелясь меж стволов и растворяясь. Духан божественный. И неимоверный. По силе он может сравниться лишь с ароматом свежего огурца ранней весной. Пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф-ф. Всасывающие звуки. Шумный выдох. Клубистая струя.

- Клевая мацанка, я ж говорил, - Балда вытягивает свои ножищи, сливаясь задницей с родной землей. - Шмаль что надо. Уже потащило. Я ж говорил...

Не успевает впитанная доза хорошенько нас размотать, как где-то вдалеке слышится зарождение непонятного шума. Он набирает мясо, сочнеет, - и становится узнаваемым: это шум вертолета. Вероятно, патрульного. Все мощней. Уже совсем близко: тра-та-та-та-та-та-та.... Прижимаюсь к шершавому стволу канабиса. Щекой трусь о наждак. Плотнее, еще плотнее. Кайф утекает куда-то в пятки, в животе - тяжесть, будто гирю проглотил. В горле застрявшая кость. Трах-тах-тах-тах-тах-тах-тах-уже почти над самыми нашими головами. Я вижу ее сквозь паутину листьев, эту гигантскую стальную стрекозу, сверкающею на солнце круглой прозрачной плоскостью крыльев, бликующую пучеглазой кабиной, желтобрюхую, - она летит низко, гладкая поверхность зеленого океана вокруг нее подернута зыбью, а прямо под ней развалена воронкой. А что Балда - сросся с кустом? Поворачиваю голову. В глазах у Балды - безумие. Он и не подумал прятаться. Встречается взглядом с моим. Очумело переводит его на вертолет.

- Ложись! - хрипло воплю я. - Скорее!!! Ложись!!!

Нет, в зрачках Балды - прострация. Он поводит взглядом на мой выкрик, вновь вперивает его в наплывающую с треском и грохотом летательную машину, и, неожиданно вскочив на свои длиннющие ходули, чуть не по пояс вознесясь над посадками, отчаянно, невообразимо сумасшедше вопит:

- Вертоле-ет!!! Ха-ха-ха-ха-ха!!! вертоле-е-ет! а-а-а-а-а!!! у-у-у-у-у!!! ве-ерто-а-алио-о-о-от!!! ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!

В этом есть нечто туземское.

У Балды - приступ. Хохотунчик. Истерический хохотунчик.

Бедолага машет желтобрюхому чудищу кривопалой лапой, разворачивается и, словно предлагая посостязаться в скорости передвижения, резво припускает по душному полю, зигзагами огибая зеленые метелки. В монотонной трескотне вертолета слышится сбой, машина переходит на другой режим полета - и начинает снижаться. Я вижу, как, зависнув на несколько мгновений над пригнутыми от ветра кустами, вертолет мягко прилипает колесами к дымящейся пылью земле, и прикрывая глаза от пыли, из его чрева высыпают трое мускулистых суперменов. Железная громадина по дуге взмывает к небесам, а пинкертоны, с места припустив в мощный галоп, мигом догоняют обезумевшего Генаху. Ведут долой с поля. Генаха плетется покорно, свесив голову. Ему, должно быть, хорошенько двинули по шее или в ухо - и дурь выскочила. Эх, Балда, Балда. На кого же ты покинул своих короедов? Будешь теперь из тюряги воспитательные письма писать. По Макаренко. Года три - ежели следователь добренький попадется. А если злой - дети могут и повзрослеть без папы.

Конвойная процессия скрылась из видимости. Лучше не высовываться. Вертолет крутанул неподалеку и сел у плантации, чуть дальше места нашего вторжения. Тарахтит, не гасит двигатель.

Кажется, все: наддав трескотни, машина пошла в небо. Врастаю щекой в шершавость. Прощай, Балда!

Не до панихиды. Жатву - хоть какую-нибудь, хоть дрожащими руками, надо снять, ибо сюда я, разумеется, больше не ходок...

Сломавшись пополам сильнее, чем следует, тащусь из посадки, отягощенный собранным урожаем граммов в двадцать. У обреза плантации залегаю: дозор. Пути отхода должны быть чисты, я - с поличным. Вроде никого. Стартовая изготовка. Пошел!

Опрометью выскакиваю на пашню. Быстрей, еще быстрее! Жми, приятель, жми! Осталась грунтовка. Пересечешь ее и вломишься в спасительные чащи орешника.

- Лебедь! Ле-ебедь! Ле-е-ебе-е-едь!!! - громом среди ясного неба разносится в тяжелой июльской духоте. Чуть не кувыркнувшись от неожиданности, влетаю в заросли орешника. Может, померещилось? Галюны? Нет, опять; "Ле-ебе-едь! Ю-юрка-а! Ле-ебе-едь! Э! Э-э-э!!!" Балда. Его голосина. Но вертолет улетел. Балду используют вместо подсадной утки? Он раскололся? Как-то это все неправдоподобно. Не потому что Балда не может расколоться продай ближнего своего, ибо ближний продаст тебя и возрадуется, - а потому, что одному срок впаяют меньший, чем двоим; двое - это уже групповуха. Но тогда получается, что его отпустили? Еще неправдоподобнее. И почему он не идет сам? Спокойно, Юра, спокойно. Главное - не горячиться. Не пороть горячку. В любом случае стоит подождать. Присядь-ка здесь, в этих кущах - и подожди.