Художник - шприц - [25]

- А,...! Что я говорил?! Пашка - молодец! Железный солдат революции! У, Пашуня, дай я тебя поцелую!... !

Тускло звенит стекло. Раздается призыв к омовению гортаней. Слышится отчетливое чавканье.

Вернувшись, Чайник плюхается в плетеный шезлонг, проглатывает полстакана водки, насыщает тело ароматом анаши,-и нежная наша беседа ни о чем, омрачаемая особенно сильными выкриками соседей, продолжается.

...Уже совсем темно. С улицы тянет сыростью. Сипят сверчки, один надрывается совсем рядом.

Свет на веранде не врубаем, чтоб не привлекать комаров, но в комнате горит. Льется сквозь плотные занавеси - скупой, матовый. Трепаться неохота. Кайф - по всему телу, в мозгу - особый. Феноменальное, какое-то магическое, что ли, состояние. Курим и молчим - впитываем. Зато на другой половине террасы - разудалое гулянье. Кажется, к нашим замечательным соседям явились гости. Разглагольствуют уже все разом, и, похоже, никто никого не слушает. Лишь изредка - стук стаканов и короткое затишье: пьют. И опять - культурное общение.

И вдруг - неожиданно резкое, громкое, неприятное:

- Пашка! Пашка-а! слышь?! иди-ка сюда! ...! ...! - пьяный голос полковника.

- Перебьешься, - негромко ворчит Чайник.

- Пашка, ..., морда! Слышишь меня? Слышишь или нет? ...!

Грохот стола - от удара. Звон подпрыгнувшей посуды.

- Ты слышишь, Пашка, ... ! ...! Слышишь или нет?! ...!

Пора отзываться - чревато.

- Ну. Чего.

- Иди сюда. Сю-да иди-и!

- Зачем?

- Зате-ем. Затем! Достань нам водки! Понял, гаденыш?

Молчание.

- Понял, я спрашиваю?!

- Где ее достать - ночью?

- Сам знаешь где, ...! Деньги завтра отдам, слово офи-це-ера! Давай! ...! ...! Быстро! Пон-нял? И чтоб мы больше не ругались! Давай, Пашка, сукин ты кот-тяра! ...! ...! Давай! ...! ...!

Чайник только что высмолил мостыру, ему такие требования не по душе. И оскорбления - тоже. План оскорблений не терпит.

- Пошел ты на х..., кайфоломщик!!! - внезапно взрывается он.

- Что-о?! - кошмарный, нечеловеческий рев. - Что ты сказал, щено-ок?! Да я тебя щас! ...! ...!

Взрыв разбитого стекла. Шаги - удары. Разрубив листву перемычки, в наши тенистые покои вваливается торс полковника во всем своем неприглядном естестве.

- А, падла! ...! ...!

Топтанье, шарканье, хруст стекла под башмаками. Торс насилу втаскивают обратно. Жуткие матерные крики. Неистовство, приближающееся к бешенству.

Пахнет серьезным скандалом. Чайник с неустрашимостью чемпиона по каратэ презрительно поглядывает на трясущуюся листву, наливает в стакан водки, делает несколько глотков и, сорвавшись с места в карьер, убегает в ночь.

Через несколько минут, запыхавшийся, в испарине, блестящей на лбу и шее, он появляется на веранде с газетным свертком в руках. Оранье полковника выдыхается, обессилело, - и вопль Чайника его без труда перекрывает.

- А хотите, с-суки, я покажу вам башку того барана, что вы сожрали?! Чайник победоносно выхватывает из газетной оболочки собачью голову - с омертвело болтающимися ушами, окровавленной шерстью, распахнутой в оскале пастью, капающей, не свернувшейся еще кровью, недавно остывшими влажными глазами, - и швыряет ее сквозь зеленую перегородку. Тупой стук. Тишина.

Мне мерзко. Сейчас я буду блевать.

Урожайных изобилии плановых культур в этом году тоже не предвидится. Окрестности - дачи, сады, огороды, поля - вычесаны, не только нами, с беспримерной добросовестностью.

Электричка песет нас в душные, прокаленные, залитые солнцем степи, к берегам конопляных морей.

Бывало, на этих плантациях мы проводили дни напролет, как иные проводят выходные возле водоемов или в лесу. Бегали, этакие чемпионские кроссы среди душистых густолиственных деревьев дури в одних плавках, к потным телам липла клейкая пыль, мы бурели от нее - и, счастливые, изнемогшие, скатывали с кожи свежий пахучий пластилин.

Ныне даже подойти к оставшимся посадкам не просто, отважится на это не всякий, а уж кроссы мотаться - дело более чем рисковое, разве что от сторожа. Летящие к городу электрички перетряхиваются патрулями по борьбе с наркотой. Подозрительных обыскивают - и не всегда безошибочно.

...Поле цвета хаки, подрагивающее в густой, переливчатой знойной прозрачности, - под самой линией горизонта. Подбираемся к нему, дав хорошего кренделя, - подальше от вытоптанных троп. Засада в ореховой балке, обозрение подступов к посадкам - не напороться б на охрану, - и мы стремглав, в сумасшедшем темпе перебегаем в конопляные заросли, подворачивая ноги на жирных комьях пашни. Врубаемся глубоко в чащу. В носу щекотно от жгучего, терпкого аромата пыльцы. Высоко в раскаленной бледно-бирюзовой эмали неба парит жаворонок. И - солнце. Огненно-белое. Горячее. Мучающее.

Кажется, удалось прошмыгнуть незамеченными. Крадемся, соблюдая конспиративные тонкости, переломившись в пояснице. Кусты низкорослы, если выпрямиться - головы будут торчать над полем. Для сбора пластика еще не самое время, наступит оно через месяц-полтора, но кто ж будет ждать, когда сельхозкультуру скосят на пеньку, если и сейчас уже с нее, хорошенько постаравшись, можно кой-чего наскрести.

Забурились, пожалуй, довольно. Можно пожинать урожай. Приседаю на корточки перед пышным кустом с мясистым стеблем и густыми ветвями. Балда становится на колени, в позу кающегося грешника, неподалеку. Обхватываю ладонями верхушку ветки и похожими на намыливание движениями растираю узкие стрелоподобные листья и шишечки бутоны. Они - теплые, прогретые солнцем, упругие, липкие - от пыльцы. Измочалив крайние, самые сочные зеленые кудряшки, продвигаю ладони по ветке к стволу. Смятые, переломленные, потемневшие от наполнения соком листья безжизненно обвисают. Деревце дрожит, трясется, кренится. Надо умерить старание, не то засекут: вокруг безветренное оцепенение. Только шпарит солнце, жужжит насекомое, да проваливается в воздушные ямы жаворонок. Черт меня подери - забыл нахлобучить какую-нибудь тюбетейку. Затылок нагрелся, как пляжный булыжник.