Художник по свету - [17]

Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя цвет являлся именно тем гордым цветом, который разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков, не было также ни синевы, ни тени… Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения.

Светка дрыхла как сурок, что вполне простительно для человека вольной профессии, привыкшего писать ночами. Рыжие пряди рассыпались по подушке, стекали на худенькое плечо. Будить не хотелось. Но через час Алена захлопнула книгу и растолкала подругу.

Дела их ждали все те же — очередная серия постирушек и готовка обеда. Масло отстирывалось плохо, но процесс шел. Дождь шел тоже, иногда очень даже бурно, но с регулярными перерывами. Въехавшая с утра семейка новых жильцов сновала с кухни в комнату, нестарая тетка в ситцевом халате гремела посудой, жарила рыбу, поносила мужа, погоду и все на свете, на этом фоне вчерашние посиделки казались нереальными. Жизнь брала свое буднично и монотонно, будто хотела доказать, что куда ни беги — все одно. Но исконная женская привычка ощущать ткань бытия пальцами, нежными познающими прикосновениями, делала нетрудным любое привычное действие. Тактильная ласка белой глины, острые уколы розовых шипов, щекотные касания мыльной пены, твердость ножевого лезвия и зернистая мякоть помидоров — во всем было блаженство слияния с плотью мира. И все же после обеда вдруг показалось, что дворик, окруженный глухим забором, надоел до смерти — захотелось на волю. Даже глина не пугала. Решили гулять по берегу, пока не стемнело.

Море, как ни странно, было теплым и уже почти спокойным. Они шлепали по щиколотку в воде, отмывая с подошв глиняные нашлепки, и смотрели, как плавно выгибается берег — будто простыня на ветру. Песок намок, но иногда ветер подхватывал его и сушил на лету, песчинки секли по ногам и летели дальше, но в конце концов успокаивались, заплутавши в сизых шипастых растениях с голубоватыми ежиками цветов. Километрах в трех виднелся другой поселок, пространство до него было пустынным и плоским, только кое-где из песка торчали рыхлые ржавые остовы пляжных сооружений.

Лет двадцать назад здесь шумели сплошные пионерлагеря, теснились навесы, качели, переодевальные кабинки — теперь все тихо выветривалось и крошилось под солеными брызгами и секущими песчаными струями. При желании можно было расслышать в вое ветра призрачные возгласы давних пионеров, складывающих белые рубашки и галстуки ровными рядами на песке, чтобы по команде бодрого физрука зайти в воду, не нарушая границ купальни, ограниченной позеленевшим канатом с толстыми пенопластовыми поплавками. Возможно, и шумная тетка когда-то была одной из красногалстучных девчонок, но ее счастливое детство давно уже прошло, и теперь она, чертыхаясь, жарила рыбу шумным сопливым отпрыскам, весь день изводившим ее нытьем по поводу несбывшегося купания.

Они сели на свернутый бетонный столбик с торчащей арматурой и закурили лицом к морю. Его зеленовато-серая шкура на горизонте сгущалась в глянцевую черноту, облачный фронт стоял свинцовой стеной. Заходящее солнце в разрывы облаков било со спины.

— Смотри, радуга! — ахнула Алена.

Светка сначала не увидела, но неявная дуга набирала силу, и через минуту над морем уже пылали семь цветов спектра. Постепенно проявлялась вторая, еще большая, а за ней третья. Теперь тройная радуга отражалась в море — на темном фоне сияли три концентрические окружности. Эффект был фантастическим — происходящее никак не сопрягалось с реальностью, таких сильных и чистых цветов в природе не бывает. Они пришли из других измерений — чья-то сверхоптика, чья-то дарящая рука, чувство выхода из трехмерности, даже из четырехмерности — до кома в горле, до слез. Фотоаппарата не было, но и без того феерия обещала стать кадром, поразившим память навсегда.

— Это знак! — засмеялась Светка.

И тут опять хлынул дождь — злой, пронзительный. Хлипкий Светкин зонтик, парижский подарок мужа, выдержал два шквальных порыва, потом спицы хрустнули и купол обмяк подбитой птицей. Они бежали вперед и смеялись — по песку, по воде, по длинным валам мелких ракушек, выброшенных прибоем. Мокрые волосы облепляли лицо, сухой нитки не было, зато радость была — внезапная и зашкаливающая, яркая, как три кольца света.

Дождь кончился внезапнее, чем начался. Вода и небо сделались еще грознее и свинцовее, пустой пляж чуть выгибался, вынося в море маленькую поселковую пристань далеко впереди. Они прислонились к одинокой дощатой стенке, настоящему обломку кораблекрушения, — спрятаться от ветра и закурить. И тут все повторилось снова — едва заметная дуга медленно собиралась, концентрировалась в воздухе, свет стягивался и делался компактнее, цвета спектра загорались в полную силу и три полукруга смыкались со своими зеркальными отражениями. Будто где-то за спиной стоял большой оригинал и экспериментатор, сумасшедший гений, художник по свету, с хищным прищуром нацеливший на темную сцену свою хитрую аппаратуру. Сказать, что зрелище выглядело величественным — значит, не сказать ничего. Чудо — это оно и было.