Художник Её Высочества - [164]

— Если попытаешься меня оттащить, я брошусь и ты упадешь со мной.

— Самое чистое бритьё — паяльная лампа. Но кто так бреется? Тебе не жалко себя, но нечестно ухлопать жизнелюбца, согласись с этим?

Он подступил вплотную, ощущая запах страха. Тот, кому приходилось его обонять, знает, что он пахнет поспевающим тестом.

— Всего-то возможность иметь возможность, спасибо тебе. Жизнь прошла! Но ведь и прыщи тоже, что замечательно.

Взял на руки кукольно-безвольное тело, вошел в квартиру.

— Надо же знать, когда прыгать. В прилив — бульк, в отлив — шмяк. Надо знать и как прыгать. Прыгнешь в семейных трусах, они надуются воздушными пузырями, не утопишься.

Силы покинули пловчиху, но наступил решающий момент. Затянутые на теле шнуры с поплавочками почти держали у поверхности. Воспользовавшись остановкой, массовым порядком накидывал новые петли.

— Тебе доставляет удовольствие наблюдать за моими страданиями?

— Это вы-то страдаете?! Ну почему у меня вечно происходят какие-то истории с пожилыми тётьками?! Я страдаю, наследник чистого лазуря! Целый час уже балабоню, язык скоро отвалится, вместо того чтобы сразу вжик по горлу и за борт галиона!

— Значит, я пожилая тётка?! Бесстыжие глаза! Я тебя старше всего-то лет на шесть!

Когда целуешь женщину больше трех часов, трудно не думать о физиологии. Вредительнее нет на вершине блаженства мысленно отмахиваться от ехидных мыслишек по поводу, к примеру: ослизляющей железы или, скажем, насколько любовное недомогание задерживает переваривание последнего бутерброда. Или убыстряет? Приходится щёлкать по черненьким головкам мыслишек, когда высовываются чересчур открыто.

— Что ты делаешь? Я же не могу пошевельнуть рукой!

Домотал последний метр шнура. Вид у пловчихи с шариками развеселых расцветок — украшенная новогодняя непотопляемая ёлочка.

— Значит, отказались от мысли утопиться?

Женщина небесприятная, здоровые волосы, белые зубы. Но голос от страданий аварийный. Пропела вибрациями:

— Во вся-аком случае, не при тебе-е, бурбон!

— Точно не считова — не игрова?

Она первый раз криво, но улыбнулась.

Тогда Степан перегнулся через борт лодки и начал курять певицу с головой в воду, приговаривая:

— Лучше петь в плохой опере, чем слушать её. Вот вам за Бурбона, вот вам за мою хлестаковщину, вот вам за одни сплошные сквозные темы, вот вам за подотчетный изрезанный шнур, вот вам за злостное нарушение правил поведения на водах, вот вам за аллегорию скелета, вот вам за ходишь-бродишь, мордой водишь!

Когда пользуешься возможностью столько, что не помнишь, с чего началось, голова превращается в иголочное, но гигантское ушко, через которое протягиваются чтоугодности: правила гигиены случайных встреч, рука, бегающая паучком по бедрам и откладывающая личинки наслаждений, нагромождение абстракций, урчание кишки, рутинные движения языком, оставляющий мокрый след, и живущие энтомологической жизнью слова.

— Ты..! — захлебываясь, кричала пловчиха, — Ты ке… ты кечу..!

— Да! Да! — в унисон кричал Степан. — Я отвратительный кетчуп! Умрём, а флот не опозорим!

— Тьфу..! Ты кечуанская му… мумия! Ты… тьфу… ты чего вытворяешь?!

А ничего особенного. Всего лишь хочет прокомментировать смерть как источник жизни.

Или жизнь как источник удовольствий. Рыбацкое счастье не только в том, чтобы демонстрировать соседям, бледным воображением, рыбу, но в особенности в том, когда, не демонстрируя ничего физически, раздвигаешь руки шире лестничной площадки и пытаешься доказать с горящими глазами, что сорвавшийся с крючка сом был даже метра на два больше, чем удается показать воспалёнными руками, если не на все три. Самая великолепная рыбалка, конечно, на диких притоках Енисея. Степан первое время с компанией, потом, освоившись, уходил хариусятничать глубоко в тайгу, порой забираясь до сотни километров от человеческого жилья. Сначала ехали на «Газике» до охотничьей заимки знакомого тувинца, потом Степан сплавлялся ниже, оставлял лодку в условленном месте, откуда её забирали возвращающиеся с вырубок лесорубы, и несколько дней поднимался до заимки, получая весь комплекс удовольствий, как то: выуживание серебряных рыбок из реки, запекание их у костра на прутиках, росистая ягода вместо чистки зубов, рассматривание окатанной гальки в воде, медленные разговоры вслух с самим собой, нирваническое безвременье и нешуточные мысли о том, чтобы плюнуть на всё, отрастить шерсть и бродить одиноким интеллектуалом по тайге. Йьети ведь — это люди, решившиеся на самодостаточность.

Прошел речную петлю, вытянул всего двух хариусов и, оставив ружье с рюкзаком на галечном мысу, решил заняться с виду соблазнительной заводью. Только перебрался на следующий мыс, как к его оставленным вещам из тайги вышел медведь. С отвращением обнюхав пахнущее пороховой гарью ружье, занялся рюкзаком, учуяв пищу.

— Эй ты, хомяк искусанный комарами! — крикнул с нехорошим сердцем. — Оставь в покое мои хохаряшки!

Медведь даже не повернулся, но покатил вдоль кромки воды рюкзак, пытаясь вспороть брезент когтями. В рюкзаке спички, а ночью в тайге без костра делать нечего. Швырнутая галька точно попала топтыгину в задницу как раз в тот момент, когда рюкзак оказался в воде. Медведь оставил в покое уплывающий рюкзак, обернулся к Давиду-пращеносцу и, злобно взрыкивая, зашел по брюхо в реку. Вода с саянских ледников изменила намерение зверюги добраться до камнеметателя через протоку. Хотя по прямой между ними метров десять, по дуге в обход с четверть километра.