Художник Её Высочества - [148]

— Какие кусочки мяса? — не понял Степан, поворачиваясь к полке.

На ней метались живые буквы. Пометавшись, сложились в слово. Прочитать невозможно.

— Задом наперёд, — пискнула одна буква.

Перемешались, сталкиваясь и тихо переругиваясь, наконец сложились в слово «Дашенька». Остальные, оставшиеся не у дел буковки, жались за спинами участвующих к кафелю стены.

— Я боюсь! Пусть она возьмёт свой кусок мяса и улетит! Махни на неё!

За окном на карнизе — огромная черная ворона.

— Так, на херр! — прохрипел, будто сухарь разгрыз. — Это когда-нибудь должно кончиться! Выкладывай! Говори немедленно, что я такого проморгал, раззява-кусок бесполезного мяса?!

— Когда?

— Именно, когда? Подожди: мы познакомились, ты жарила картошку… потом полезли в лабораторию, Копеляна поймали… Скажи: ничего тогда?! Ты, может быть, очень расстроилась?

Инквизиторы советовали: главное не отрывать взгляда от экзаменуемых глаз куска мяса. Это помогло.

— Ладно, дальше. Залезли на шпиль, сны начались всякие, папу освобождали, Асиель, бог дома…

Продолжил было дальше, но медленнее. Ещё дальше — и остановился. Глаза не дадут соврать, хоть выкраси лицо черной краской.

— Та-ак, девочка. Видишь, как у нас идёт по порядочку. Арест отца. Залезание на шпиль. Освобождение отца. Асиель…

Глаза её..! Он сам на грани нервного срыва, детектор лжи. Назад, ещё раз.

— Арест отца. Штурм шпиля. Освобождение Сергея Наркисовича…

Зрачок — центр мандалы.

— Арест отца. Штурм шпиля.

Буддисты знают: если внимательно смотреть на черную мандалу, центр её раскалится.

— Значит, шпиль? Что произошло, когда залезли на шпиль? Внизу что-то, в мастерской?

Тлеет центр красным.

— На самом шпиле, на звезде?

Красный становится оранжевым.

— На звезде, на антенне? Там, где лежит это дерьмо?!

Какой там оранжевый желтый, тут — белый! Белое-белое, а уж как приятно, им, мазохистам!

Абигель упала головой ему на плечо, разревелась. У Степана заныли виски, будто напился ледянной воды. Прорвался, но поздно-то как. Срубить бы ему, дважды дураку голову ещё там на парижской площади, нет же, — сбежал.

— Значит когда ты..?

— Да, — всхлипывая и проглатывая слова. — Ты… её… откинулся… головой на… прямо… эту…

Пропади пропадом! Не зря же говорят: глуп, как влюбленный. Одно слово — кусок мяса!

— Я без сознания… а ты её… — так сдавил себе виски — ногти заныли. Про виски и говорить нечего. — И она по-прежнему у тебя?

— И-и-и-и…

Если в костер лить напалм, дрова сгорят мгновенно. Сама больна, да ещё сгущёный бензин.

Степан расхохотался так дико, что Абигель в страхе отпрянула.

— Дай сюда это изваяние мысли, выпирающее изо рта! А ты у меня будешь в порядке сейчас, не после дождичка в четверг! Сам вылечу! Вынесу её на пустырь и выкину бродячим кошкам!

Мандала погасла.

— Аби..! Аби! Не думай даже! Очнись, говорю!

В абигелевых глазах снова ужас. Степан даже не стал оборачиваться. Ему плевать, что теперь там. Пусть хоть змея Ху, хоть Джек Потрошитель с ланцетом, коварно переодетый Наташечкой, хоть атомная война на полке.

Нужно прижигание, что-то радикальное, что угодно: только бы успеть вытянуть эту мерзость.

Абигель закатила глаза. Лицо мраморное.

— Что же делать, люди..?!

Некому советовать. Одна готовит кофе, другие смотрят сериалы, все в литературных страстях, в бумажно-искусственном дерьме.

Впился в её губы, безвольные, словно мочки ушей. Абигель на мгновенье открыла глаза. Его отчаянное электричество ушло под кожу. Но ненадолго. Глаза открылись, а потом даже не закрылись, затянулись плёнкой. Плёнка смыкается в точку из круга, когда в болотный желудок проваливается человек.

Укусил плечо — центр мандалы чуть только накалился. В шею засосом, сорвал простыню, крутил ей соски, щипал ногтями, рвал из паха, выл:

— Отда-а-а-а-ай!!

Вырвал своё оружие, воткнул, и бил глубже, и резал, и колол. До тех пор, пока центр мандалы не загорелся сначала красным, потом оранжевым, желтым, слепящим белым. Абигель застонала.

— Где?! — заорал на всю больницу. — Где она, дрянь, говори?!

От вопля по этажам заволновались больные. Стиснул ладонями её лицо. Глаза в глаза.

— Как ты это делаешь?! Отвечай, дура! Кусок мяса! Корова! Метелка! Отдай! Говори, говори, говори! Сссэка! Долбаная жизнь! Сэбись, картофельный салат! Вякай же, твою перемать! Конина дохлая, в поле ветер, в жопе дым! Педальная! Cбло! На хе-ер!! Урони-и!! А-а-а-а-а!!! — захлёбываясь своим отчаянием. — На ху…

Остаётся только последний параксизм: как благостно журят в раю: «Идите на… ружу, пожалуйста! Кто такая ружа? Ху ис х… уй, ой, ай! Неужели вам не ясно? Это ж клумба, твою дохлую конину! Ху ис самый последний картофельный салат, ис ху… дожник! Намного сблее!! Хуже!!!»

Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Ударил по губам так, что кровь поползла ниткой. Придворный художник посмел ударить августейшее Высочество. Что говорится: благоразумие выше случая, только наоборот.

— Не бей меня… Я устала…

— Тогда отдай её, сука!

Сморщилась, как-то спеклась лицом, и в том месте, где у Шивы третий глаз, появилась светящаяся жемчужинка.

Ледяные муравьи закопошились на спине. Поэтому снова резал, и резал, и резал, и резал…

Самое страшное для тех, кто попадёт в ад — невозможность философствовать. Сей функцией можно сопротивляться любой боли, горю, прочим человеколюбивым напастям. Было бы у художника время — поразмыслил бы на тему: никогда не стоит обольщаться о том, что сейчас полная жопа. Всегда может быть ещё хуже. С мыслью оной уже получишь облегчение. Без этого остаётся только понять, что наконец убил вместе с ней себя и упасть пустым черепом на слепящую точку.