Художник Её Высочества - [134]

— Меня зовут Мохнатая Цивербола. Хрм. Ладно, подноси к ноздре — дуну.

Глаза ошпарило светом. Зрение возвращалось медленно. Сначала из темноты выплыли столы с висельниками, затем обозначились всевозможные приспособления в виде «Гермесова сосуда», служащего для перегонки жира, колбы, реторты, ступы, пестики. Потом увидел саму Мохнатую Циверболу. А увидев — только спазматически сглотнул. Кадавр трехметровой высоты, заросший ржавой проволкою, являл собой классический ночной кошмар. Ну, молодец кинокомбинат!

— Второй вам орден Ленина! И еще сто пятьдесят пять штук вдогонку!

Мохнатая Цивербола тоже его разглядывала.

— А ты кто такой?

Степан поймал себя на том, что собирается хихикнуть. Вовремя спохватился.

— Я, милейший… милейшая, собственно, мелкий чёрт-мухопожиратель.

— Вижу, что не Асмодей. У тебя хоть есть летательная перепонка? Отодвинь-ка локоток, я посмотрю. Без серных погон почему-то… Хрм!

До того взаправдашное! Три глаза в красных прожилках, огромные когти, черви, копошащиеся в углах пасти, волосатый язык в ней.

— Произвело впечатление, грех жаловаться! Большое сэнкью, мне давно пора, а то и так получается сплошное кукареку.

Туннель вывел в основание горы. Абигель уже ждёт.

— Стало страшно?

Совсем ему не страшно. Мохнатая Цивербола — красивая спиной вперёд — случайность.

— И в бога по-прежнему не веришь?

Примитивное мышление всегда боялось безносой, дочь Розы. В бога верили по единственной причине — трусость перед стопроцентным исчезновением после смерти. В аду хоть и жизни не рад, а всё же жизнь. Художнику исчезновение не грозит при любом раскладе, он в своих картинах, как в консервах будет жить вечно. Последнюю картину, правда, запорол, бездарь! Опреломыслый олдовый котел также, дынькоголовое сало, соплюшечник хавыры, исцелованный — кем там говорил Иван? — а, конькеистами насмерть.

— Еще попугать или достаточно?

Плохо же ты его знаешь, дочь Розы. Ничего он на белом свете не боится. Кроме одного. Не о Мохнатой Циверболе речь.

— Тогда приготовься к встрече противоположностей, прилучившийся недотёпа.

Да он готов, готов. И печален. Жалко природу. Начало мучает начало. Обгоревший лес, пораженное ржавчиной железо, скалы, покрытые лишайником. А зачем?

Вообще-то придумано дубово. Вот он, Бумажный Степан, и напакостил порядочно, и хорошими делами не обделён. И что теперь? С понедельника по пятницу в аду жарится, а на выходные в райский санаторий? Ой, дубово!

Фея улетела. И начался град. Степан вернулся под прикрытие каменного свода. К ногам подкатывались крупные градины, изображавшие жаб. Если б просто лёд, тогда можно хвататься за голову. А так логично, и неслучайно, и вытекает из этого… Ну из чего, из чего? Когда веришь и говоришь с богом — это называется молитвой, но если бог говорит с тобой — кроме шизофрении другого названия нет. Лучше уж художник историю раскажет о том, как один идиот…

Пошёл вдоль берега, не мелкий чёрт — принцесса во дворце своих воспоминаний, за неимением слушателей рассказывая самому себе, но в надежде, что его подслушивает Белая фея.

— История такая. Жили были братья. Можно их по нашим временам обозвать отцами-основателями. Тут как посмотреть. Можно сказать: чубчики-мошейники, а можно сказать: настоящие, не невбрачные, честно слово, да приязненные. Словом, старогу завету. Ты внимаешь, дочь Розы? Ты внимай, подешевело! Так вот. Солнце морду красну только на небо, а братья давно уже мозгами гукают, годят себе. Нужно ещё уточнить: братцы наши были богами, куда уж без них? Жили герои моего рассказа в яйце, которое, спору нет, — совершенство, и само по себе вылискуется до того, что любой сладострастнице из коммунальных божков захотелось бы ущекотаться. Знаешь, как бывает у лезбиянок: наваливаешься телом на колено, сам видел, и щекочешься, щекочешься между грудями, не жалуешься на плохие заработки, только головой киваешь в ритм на слова: «Научи меня, спасибо тебе!» К чему я эту историю расказываю-то? Да! История про Адама и Еву — беллетристика от первого до последнего слова, убей Бог! На самом деле было так. Не носился дух божий над волною, не отделял её от тверди. Не отделял день от ночи для, видите ли, знамений. Не сеял семя, не творил всякую душу животных пресмыкающихся, не творил по образу и подобию. Всё это было вечно. Только без человека. На газоне каталось то самое яйцо, из которого человечество и перелепилось молоденькое-премолоденькое, не зацелованное, все семнадцати лет дурачки и дурочки с представлениями, зарыть бы их в лопухах! Наши братья, значит, катаются по лужайке, катаются, и катаются, и… О чём это я? Подустал я с тобой, дочь Розы, сбиваюсь. Продолжаю повествование. Катаются и катаются наши мазурики в своём яйце до посинения, а одному осточертело. Катается он вверх тормашками, а ему всё что-то попусту мнится. Уже и ночь обняла природу, уже яйцо остановилось на техосмотр, спят все, утро грезится покойницки тихо, а этому мнится, да мнится, совсем зажурился. Тут он не выдержал. «Мужики! — кричит. — А давайте выйдем?!» Брательники попросыпались и начинают крикуна есть поедом. А он ни в какую. «Выйдем, да выйдем!» — талдычит своё, не переупрямишь. История показывает, что всё-таки вышел! Его, разумеется, удерживали, за рукава там цеплялись, матерно выражались, одно слово: получилась свалка, точне междоусобица. Понимаешь, тут как получилось, дочь Розы? Эти долбят изнутри, а пионер наш с бессонницей отмахивается уже снаружи. Понятно теперь, что вышло? Старший брат лягался и налягал подбородок. Шестой плечом ломил — намял скулы. Пятый, бугаина-культурист, ка-ак заехал один раз по-хорошему, с протяжкой — получился нос. Четвертый не дрался из баптистких соображений, глазами всё страшно и много зыркал, ну и назыркал копну волос, да с потерянной. Третий подпрыгивал на нервах, да продавил в яйце ноги по самые тоже эти самые. Второй указательным пальцем трепетал, грозил отщепенцу — детородный орган сформировал, лысой башкой с горя-огорчения пободался в скорлупу по-малому и большому — губы выпучил и ягодицы. Горизонтальные губы — поцелуй домашний, вертикальные — жопа, поцелуй политический. И так далее. А самый младший как на божий свет вышел, поразился как много всего вокруг, вплоть до лишнего, так сучок какой-то схватил и давай им от братьев оттыкиваться. Так все дырки в яйце и наделал; уши, ноздри, рот, пуп, попка, сиськи-письки… Первый человек получился. Заметь, не Адам, а мой чёртегокакназывается — первый. Ты его тоже зови как хочешь: хоть отставной козы барабанщиком, хоть кулебякой, хоть виконтесой Д'Арпажон-Курослеповой, хоть татарским мылом или калёным пятаком. Почему, спрашивается, я должен верить в христианскую модель? Почему, спрашивается, я должен довольствоваться навязанными представлениями о том, что ад именно такой и что он вообще имеет место? И в частный проект с Адамом и Евой я не обязан верить. В моём представлении, может быть после смерти человек и его душа, если она у него есть, превращаются в «Сажу газовую» или, скажем, в «Чёрную персиковую» и ей пишут картины. Но, простите, писание картин чёрной краской наряду со всеми остальными уже понятие другое, а как занятие дело интересное, если не весёлое. Плевать мне хотелось на древнееврейскую мифологию! У меня, знаете ли тоже свои эти самые… Эхе-хе, запарился я тебе, дочь Розы, доказывать, что часть сущего всегда живёт смертью другой своей половины.