Художник Её Высочества - [125]

Но тело, вдруг, оцепенело, язык — будто штанина затянутая в велосипедную передачу, сознание запорошило.

Очнулся от того, что его стягивали с камня вниз. Категорийный аппарат повреждён, но попытался возразить:

— Я сям сле-зю. Спаси-ба-бу-бы…

Его доснимали и усадили на траву спиной к глиняному боку. Запылал костерок, чаёк без эпитетов, жокею в руки. В голове распогодилось.

— Увидел?

— Оно.

И смотрят на него, как на ископаемую рыбу латимерию.

— Ехать ведь надо без соблюдения внешностей.

— Спору нет. Знаешь, меня как бабка порола за то, что забывал калитку закрыть и пса в огород запустил. Грядки геометрические, а Шарик ополоумел от свободы, по ним носится, топчет и радуется. То же самое. Эти же будут молчать до последнего, сам знаешь, — невмешательство, а та наломает дров. Что, не удалось её убедить в гости пожаловать?

— Не мог уговорить, гадство! — вскакивая. — В рыбку вытянулся, сооблазняя, — бесполезно!

Глоова закачали с сожалением головами.

— Плохо, что погладиться не даёт.

— Да, её бы сюда на Ташибу, сердешную.

Степан бросил в сердцах под ноги кружку.

— Так вы поедете со мной кто-нибудь?!

— Ёк-макарек, безусловно!

Слава Ташибе! Надежда умирает последней, зараза!

Они возвращались в город, а небожители затеяли катание на коньках в небесах. У грешной земли не то чтобы жарко — нормально, зато в верхнем мире — божественный холод. По ледяному куполу неба белые штрихи. Неважно, что коньки небожителей принимались за реактивные самолеты. Хитрые они, небожители, как Двухголовый.

— Джаконю возьмешь с собой?

— Нет, тебе оставлю, как же!

— А сушеных кузнечиков?

Сейфулин засмеялся и обернулся к Бумажному, тащившемуся сзади в глубокой задумчивости.

— Ты не думай о непонятностях. Мы тебе недоговариваем по простой причине: лично ты, — ударение на «ты». — Ничего не сможешь исправить. Слишком тонкие процессы. Поеду я устраивать. А уж с болезнью будем разбираться, пока девочка не избавится от одной качельки.

Шило в известном месте. Йогизм — понятно, но попробуй-ка на одном гвозде усидеть. Не удержался и здесь, спросил умных людей, по последним агентурным данным: бог есть?

— Есть! — совокупно ответили оба.

— Личный бог зовется психотехникой.

— Бог это всё. За исключением самого бога, — ответила вторая голова.

«Ясное дело, круглое носим, квадратное катаем. Бог был, бог есть, бог будет есть.»

Затем они звонили заказывали билет, потом обедали. За наваристым борщом Бумажному не без гордости рассказано, что международная конвенция о запрете деаранжированных зоопарков, заслуга движения. Потом пришли дети, пришла жена одной из голов со всякими сладостями из кулинарии и рассказала с порога, как поймали за курением племянника и про то, что сигары оный скручивал из газет, наполняя их различными сортами табака, то есть варенья. Стало шумно и весело. Степан чувствовал себя у них хорошо. Естественно. Потом глава семьи прощался с семьей, давал необременительные указания. А потом постучались в дверь.

Степан долго тряс головой и неприлично жарко тёр себе грудь, благо сосед дремал, вспоминая в самолёте свой страх и молчаливую собранность Глоовы. Мучнолицая докторша, какие-то люди с растерянными глазами, истребляющая планы, фраза:

— Сам понимаешь, у тебя одна она, а в детском саду тридцать детей. Нам очень… Очень жаль!

Как только они справятся с сальмонеллёзом, кто-нибудь из них сразу же постарается прилететь на помощь. Сразу же!

Как старался Перилл, как вылизывал своего быка, а самое главное, когда почувствовал, что скульптура удалась, по-весеннему томился римской грудью, ибо чувство удолетворения от сделанного у художников — тот же императорский пурпур. Всё удалось; и серпы огромных рогов, и мощное тело быка на крепких ногах (таких крепких, что хотелось видеть его стоящего не на копытах, а на львиных лапах), и бычий хвост, как беспощадная плеть. Народ знал, что скульптор Перилл давно готовил подарок императору: продавал пшеницу, на вырученные деньги покупал литейную бронзу, наконец, отлил, отчеканил и сейчас покрикивал на рабов, чтоб усердней тянули веревки, не озираясь по сторонам на свободный Рим. Самое важное в скульптуре — бычья морда. Когда в полую скульптуру через специальную дверь втолкнут обреченного на казнь, разожгут под брюхом огонь, крики казнимого, вылетая из бычьей пасти, превратятся в звуки, мелодичней песен сирен. Стоило только представить себе первый спектакль, на который, кто спорит, соберется вся аристократия, у которой хлеб, и весь плебс, для которого только зрелища, у Перилла аристократическая ухмылка непроизвольно переплавлялась в плебейский радостный оскал.

Степана Бумажного почему-то даже не магнетически завораживала древняя история греко-римлян, скорее всего художник просто прожил какую-то из прошлых жизней там. Так же хорошо он знал, что первым по приказанию тирана бросили в быка самого недоумевающего Перилла. Его любовь делает то же самое. И нельзя показывать, насколько тебе плохо, а несчастие должен выражать теми самыми мелодичными криками из быка.

— Что ты липнешь ко мне? Других баб что ли нет? — вдавила кнопки на пурпурном рожке, зло прошептала. — На четыре пальца ниже родинки… Пусть твоя пухлогубая тебя забирает и убирайтесь. Алло! Машку с родинками позовите к аппарату, осчастливте.