Хрустальный грот. Полые холмы - [14]

Что было весьма кстати, поскольку в ту зиму часть пола в банях обрушилась. Мой дед посчитал опасным весь подпольный лабиринт, а потому приказал насыпать в подпол отравы для крыс и заложить все входы.

Итак, словно звереныш, выкуренный из норы, я вынужден был учиться жить среди людей.

Спустя приблизительно полгода со дня приезда Горлана, когда на смену холодному февралю пришли набухающие почками мартовские дни, Камлах начал настаивать, сперва в разговорах с моей матерью, а затем и с дедом, чтобы меня научили читать и писать. Мать, думаю, была благодарна ему за такое проявленье интереса ко мне; мне и самому было приятно, и я приложил все усилья, чтобы выказать это, хотя после происшествия в саду не питал иллюзий относительно его побуждений. Но я не видел вреда в том, чтобы позволить Камлаху считать, будто мое отношение к участи священника начинает меняться. Повторяемые матерью слова о том, что она никогда не выйдет замуж, подкрепленные частым ее уединением в кругу приближенных дам и не менее частыми визитами в обитель Святого Петра, где она беседовала с настоятельницей и заезжими священниками, рассеяли наихудшие Камлаховы опасенья, что мать может выйти замуж за принца из Уэльса, а тот впоследствии станет претендовать от ее имени на Маридунум, или же что явится однажды мой неизвестный отец, чтобы предъявить свои права на нее и узаконить мое рождение, или хуже того, что он окажется человеком достаточно влиятельным и могущественным, чтобы силой отобрать королевство. Камлаху не было дела до того, что бы ни случилось, я все равно не представлял для него особой опасности — и теперь еще меньше, чем когда-либо: незадолго до Рождества он взял себе молодую и знатную жену, и уже к началу марта стало видно, что она в тягости. Даже все более очевидную беременность королевы Олвены Камлах мог не принимать в расчет, поскольку благосклонность к нему его отца, короля, не знала границ, и маловероятно, что когда-нибудь угроза его положению будет исходить от столь юного брата.

Будущее Камлаха было прочно: он славился как храбрый воин, знал, как заставить людей любить себя, и в равной мере умел проявлять безжалостность и здравый смысл. Безжалостность его проявлялась в том, что он пытался сделать со мной в саду, а здравый смысл — в безразличной доброте после того, как решенье моей матери избавило его от угрозы. Но, как нередко я замечал за людьми честолюбивыми или наделенными властью, они боятся даже намека на угрозу своему могуществу. Он не обретет покоя до тех пор, пока не поприсутствует на моем рукоположенье и не выпроводит за пределы дворца.

Какими бы ни были побужденья Камлаха, приезду моего учителя я обрадовался. Этот грек был некогда переписчиком в Массилии, но допился до долговой ямы и в конечном итоге — до рабства. Теперь его приставили ко мне. В благодарность за перемену в своем положении и избавленье от непосильного труда он учил меня хорошо и без религиозного рвенья, сужавшего круг предметов, каким меня обучали священники матери.

Деметрий был человек приятный и обладавший талантом к языкам и бесплодным умом. Его единственным развлеченьем были игра и (в случае выигрыша) выпивка. Временами, когда он выигрывал достаточно, я находил его, склонившегося над книгами, погруженным в счастливый и беспробудный сон. Я никому не рассказывал об этом; наоборот, радовался возможности заняться собственными делами. Он был благодарен мне за молчанье и в свою очередь, когда я раз или два прогулял уроки, держал язык за зубами и не пытался выяснить, где я провел это время. Я легко нагонял упущенное и делал успехи более чем достаточные, чтобы удовлетворить мать и дядю Камлаха, так что мы с Деметрием уважали тайны друг друга и неплохо ладили между собой.

Однажды августовским днем, почти год спустя после приезда Горлана ко двору моего деда, я оставил Деметрия мирно спящим после утреннего похмелья, а сам отправился верхом к холмам за городом.

Прежде я уже несколько раз ездил этой дорогой. Быстрее всего было проехать мимо под стенами, а дальше — по военной дороге, ведущей через холмы к Каэрлеону, но это означало, что придется ехать через город, где меня, возможно, увидят и начнут задавать ненужные вопросы. Поэтому я избрал путь вдоль берега реки. Прямо с конного двора, через ворота, которыми почти не пользовались, можно было выехать на широкую ровную тропу, проложенную лошадьми, волочившими барки с зерном. Тропа тянулась вдоль реки на довольно большое расстояние, мимо монастыря Святого Петра, повторяя плавные изгибы Тиви до самой мельницы, — дальше барки не заходили. Я никогда прежде не заезжал за мельницу, но там шла тропинка, ведущая в сторону от нее, через военный тракт и далее по долине притока, который помогал вращать мельничные жернова.

Стоял жаркий, нагонявший дремоту день, напоенный запахом папоротников. Над рекой, сверкая в солнечных лучах, сновали стрекозы, а над густыми луговыми травами гудели, словно мухи над сладким творогом, тучи всевозможных мошек.

Копыта моего пони мерно цокали по спекшейся глине тропы. Навстречу нам попался большой серый в яблоках тяжеловоз, тянувший от мельницы пустую барку, — было время прилива, так что коняга шел почитай что налегке. Мальчишка, сидевший на его холке, весело окликнул меня, а рулевой на барке поднял в приветствии руку.