Теперь я старик. Немолод я был и тогда, когда корона легла на чело Артура. События лет, пробежавших с того славного дня, предстают предо мною куда тусклее, чем те, что предшествовали ему, словно жизнь моя была деревом, что расцвело с появлением этого отрока. Ныне, когда предназначение мое исполнено, листва на сем древе пожелтела и меня самого ожидает лишь молчанье могилы.
Все старики в этом схожи друг с другом: недавние события словно затягивает белесым туманом, а давно минувшие дни предстают во всем великолепии чудесных картин и красок. Даже сцены из моего далекого детства возвращаются ко мне отчетливо и ясно: словно расцвеченные всеми цветами радуги, очерченные резко и точно, будто миниатюра красочного манускрипта или фруктовое деревце, льнущее к беленой стене, или залитые солнцем знамена на фоне грозового неба.
Все краски в моих воспоминаниях много ярче, чем были они на самом деле. Воспоминания, что приходят ко мне теперь, в темноте, я вижу глазами детства, свежим взором ребенка. Эти сцены так далеки от меня, боль того времени их покинула. И они разворачиваются предо мною словно картины чужой жизни. Словно все это случилось не со мной, не с той хрупкой оболочкой плоти и кости, в которой когда-то обитала эта память, а с иным Мерлином — юным, свободным и легким, как воздух, как весенние ветры, как птица, чье имя дала мне мать.
Поздние воспоминания — иные: они проносятся горячим ветром и игрой теней на темной стене, как приходит все, увиденное в огне. Вот где я их собираю — в реве пламени. Это Видение — один из немногих трюков — я не стал бы звать их силой, — что остались со мной теперь, когда я стар и, лишившись былого могущества, стал наконец простым смертным. Я все еще Вижу… неясно и не с триумфом или с бравадой и не под грохот фанфар и литавр, как бывало то прежде, а так, как дети видят сны наяву или картинки в пламени. Я, как и прежде, умею вызвать огонь и заставить пламя погаснуть — это самое простое волшебство, которому легче всего научиться и которое забывается последним. Чего не вызвать мне в снах, то Вижу я в танцующих языках пламени, в красном сердце огня и в бесчисленных зеркалах хрустального грота.
Самая первая из этих картин видится мне словно за танцем огня. Это — не моя память, но позднее вы поймете, как и откуда мне это известно. Назовите это не столько воспоминаньем, сколько сном о прошлом, памятью крови, чем-то, что осталось во мне от него с тех пор, когда он еще носил меня в своем теле. Я верю, что такое возможно. Правильно будет начать с того, кто был до меня и кто будет вновь, когда меня не станет.
Вот что случилось той ночью. Я это Видел, и повесть моя о том дне — истина.
В пещере было темно и промозгло, но, собрав сухие ветки, он разжег небольшой костер, угрюмо дымивший и дававший мало тепла. Весь день шел дождь, и с ветвей у входа в пещеру мерно скатывались капли. Этот небольшой водопад уже переполнил каменную чашу вокруг источника, так что вода то и дело плескала через край, пропитывая землю вокруг.
Ему не сиделось у костра; несколько раз он выходил из пещеры. Вот и теперь он спустился к подножию утеса, где в рощице стоял его стреноженный конь.
С наступлением сумерек дождь прекратился, но стал подниматься туман, наползая седой пеленой, пока не превратил деревья в закутанные в белесые саваны привидения, а пасущегося коня — в волшебное создание, тихо плывущее над мглистой завесой словно лебедь. Сам конь был серой масти и казался еще более призрачным от того, что жевал почти беззвучно; его хозяин разорвал узорчатый платок и обмотал дорогой материей удила, чтобы случайное позвякивание не выдало его присутствия. Бляхи на удилах были позолочены, а порванный платок — из шелка, поскольку молодой человек был сыном короля. Если его схватят, то убьют. Ему минуло всего восемнадцать лет.
Вдалеке послышался топот копыт: кто-то поднимался по узкой долинке. Молодой человек повернул голову; дыхание его участилось, а в руке блеснул меч. Серый конь перестал щипать траву и поднял голову из тумана. Ноздри его затрепетали, но он не издал ни звука. Человек улыбнулся. Топот копыт раздавался уже совсем рядом — и вот, по загривок утопая в тумане, из сумерек возник гнедой пони. Всадник был маленьким и хрупким и кутался от ночной прохлады в темный просторный плащ. Пони остановился и, вскинув голову, громко и пронзительно заржал. Всадник что-то раздраженно воскликнул и, соскользнув на землю, схватил его под уздцы, стараясь заглушить ржание своим плащом. Всадником оказалась совсем юная девушка, которая беспокойно оглядывалась по сторонам до тех пор, пока не увидела под сенью деревьев молодого человека с обнаженным мечом в руке.
