Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста - [81]
И я, действительно, пошла на новую квартиру, как упрямая собачонка, так как никак не могла приноровиться к походу на цепи. Это объяснялось хозяевами моим нежеланием идти.
Меня упрятали в какую-то огромную стеклянную банку, которую сверху прикрыли деревянной крышкой того ящика, в котором она стояла, только крышку захлопнули не плотно, а оставили щель, вероятно, чтобы я не задохнулась. На этот раз это была тюрьма и тюрьма ужасная, так как она имела гладкое стеклянное дно, гладкие округлые стены и узенькую щель наверху, в которую я видела только кусочек голубого неба. Это даже не могло быть местом для уединенного обсуждения протекших событий, так как всякая рассудительность и обдумывание мне были доступны только при условии покоя и уютности. Итак, мои хозяева, которые вовсе не имели вида мучителей и, судя по их разговорам, даже не собирались огорчать меня, заставили бедного Хрупа-Узбоя провести несколько часов в ужасном состоянии. Ошейник с непривычки сильно раздражал меня, и я делала тщетные попытки освободиться от него; банка, помещавшаяся вместе со своим ящиком на спине одного из ишаков, стояла неровно; ее покатое дно мешало мне даже удобно сидеть, и я всю дорогу сползала в какой-то стеклянный угол между дном и гладкой стеной. К довершению неудобства самое дно было какой-то горкой. Никогда ни одна крыса не путешествовала с таким полным неудобством, как я, и — уверяю вас — это был, наверное, единственный случай подобного переселения крыс с Узбоя в культурные места. Остальные крысы, если таковые здесь существовали, наверное, были гораздо счастливее меня.
Я очнулась от ошеломления только тогда, когда Николай Сергеевич, добравшись, наконец, до желаемой станции, вынул меня за цепочку из банки и показал каким-то людям в белых костюмах с блестящими пуговицами.
— Вот вам пример, господа офицеры, — говорил он при этом — несомненного расселения домовых крыс за человеком. Этот господин, которого мы с Константином Егоровичем прозвали Узбоем, пробрался даже в хижину бедного сторожа туркмена.
— Удивительно! Говорили те, которых он звал офицерами.
— Но, неверно! — прибавила я мысленно, когда голова моя, больше уже не удручаемая несносной банкой, приобрела способность понимать. Впрочем, если хотите, мой хозяин был отчасти прав: ведь, хотя и против воли, а я попала на Узбой, действительно, за человеком, даже в буквальном смысле слова, если принять во внимание, что я пробралась туда на спине туземца.
Некоторые офицеры очень осторожно пытались гладить меня, но я так была озлоблена последней дорогой, что не хотела даже быть ручной, поэтому очень сердито бросалась на каждого, кто протягивал свою руку.
— А вот там был какой смирный! — удивлялся Николай Сергеевич. — Видно, почуял свои злачные места, вот и сердится.
На этот раз я с какой-то озлобленностью радовалась, что он не знает истинной причины моей дикости. Если бы не предстоящая поездка в места с новыми животными, я бы с ума сошла от одной мысли сидеть на привязи. Но как я буду совершать дальнейшее путешествие? Неужели в этой ужасной банке? Нет, я не хочу допускать и мысли об этом.
Я не старалась особенно запоминать ничего из того, что совершалось на станции, на которую прибыл наш караван. Помню только, что возле нее сильно пахло керосином, неприятный запах которого я очень хорошо знала.
Опять началась знакомая мне езда в вагоне. Вагон, в котором помещалась я и мои спутники, был совершенно такой, как тот, в котором ехали коровы, только по стенам шли скамеечки да с двух сторон были сделаны настоящие окна. На этот раз моим логовом был тот же ящик, из которого, однако, была вынута ненавистная мне банка. Пользуясь длиной цепи, я могла свободно бегать по скамейке, даже спрыгивать с нее.
Но самое важное было то, что, вскочив на самый ящик, поставленный боком (так, что крышка являлась чем-то вроде двери), я могла смотреть в окно просто сквозь вставленные в него стекла. Это было моим спасением, так как после всего испытанного я бы не перенесла разлуки с внешним миром. Мои хозяева за мной просто ухаживали и, очевидно, только неведение мешало им дать мне полную свободу. Они не знали, что я не убежала бы от них. Или они, или их слуга, Джума, всегда давали мне есть и пить, и в этом отношении у меня недостатка не было. Стол мой был роскошен: не только хлеб и кусочки мяса не сходили с моего стола, но я часто получала чудные лакомства, вроде ломтиков разных плодов, которых названия я теперь могу привести. Это были дыни, арбузы, урюк[11]; а из других вкусных яств, я с удовольствием ела виноград и душистую ягоду тутового дерева, видом напоминавшую малину, только она была поплотнее и подлиннее. Оба сорта и белые и лиловые были одинаково вкусны. Одного, но очень многого, мне недоставало — свободы, за которую я отдала бы все яства, выговорив, пожалуй, только хлеб и воду, которая, как я уже слышала, в этих местах имеет особую ценность.
Очень часто наш вагон останавливался на станциях, и мои хозяева надолго скрывались, вероятно, отправляясь на экскурсии. В таких случаях я оставалась на попечении Джумы, который тоже ласкал меня и пытался учить разным штукам. Но мой диплом образованной крысы не позволял мне нисходить до проделок, достойных обыкновенного пасюка, и я упорно отказывалась выучиваться скаканьям через палочку, кувырканьям и тому подобному. Впрочем, я любила Джуму за ласку и иногда, словно случайно, проделывала, к его удовольствию, какую-нибудь штуку. Тогда он приходил в восторг, как ребенок, и выкрикивал радостно:
