Хроники Раздолбая - [2]

Первое время Раздолбай относился к дяде Володе как к постороннему, и ему даже не приходило в голову, что они с мамой живут в его доме. Но как-то мама и дядя Володя поссорились, и Раздолбай крикнул из своей комнаты:

— Мама, что бы там у вас ни было, я на твоей стороне!

Он хотел показать, что считает постороннего дядю заведомо неправым, и был уверен, что дядя, сознавая себя чужим, согласится с этим и от мамы отвяжется. У дяди оказалось другое мнение. В тот же вечер он провел с Раздолбаем воспитательную беседу, в которой объяснил, что безответственно брать чью-то сторону, не вникнув в суть конфликта; что конфликта к тому же нет, а есть проблемы, и решать их надо сообща, а не делиться на правых и виноватых, потому что теперь они — одна семья.

Беседа маленького Раздолбая не убедила. В его представлении, дядя Володя не понимал, что они с мамой заодно и главные, а он один и вообще ни при чем. Чтобы вразумить его, Раздолбай выбрал момент, когда отчим болел, и положил ему спящему под подушку заведенный будильник. Он ожидал, что дядя Володя покорно засмеется, признавая августейшее право шутить над собой подобным образом, но крепко получил по шее и побежал искать заступничества у мамы. От нее Раздолбай получил еще сильнее, и так стало ясно, что дядя Володя не посторонний и с этим нужно считаться.

Уважение дядя Володя завоевал позже, когда слова «жрать» и «работа» обрели в сознании подросшего Раздолбая неразрывную связь, и он понял, что только благодаря отчиму они с мамой живут в достатке и ни в чем не нуждаются. Впрочем, достаток не означал изобилие. Дядя Володя считал, что детей нельзя баловать, и покупал Раздолбаю вещи строго по необходимости — одни хорошие джинсы, одни выходные кроссовки, единственный парадный свитер. Магнитофон у него появился только в девятом классе, хотя многие ребята увлекались записями еще в седьмом. Главным меломаном класса считался усатый мальчик со странной фамилией Маряга. Он слушал неведомых Раздолбаю монстров рока на громоздкой аппаратуре с большими черными колонками, и Раздолбай всегда испытывал к нему почтительную зависть непосвященного. На первом уроке НВП их посадили за одну парту, и, рисуя на резиновой щеке учебного противогаза готические буквы AC/DC, усатый фэн тяжелого металла невзначай спросил:

— Ну, как, тебе родители аппаратуру не купили еще?

— Нет, — отчего-то виновато ответил Раздолбай.

— Так ты потребуй!

Виноватый Раздолбай развел руками и издал смешок, который однозначно переводился как: «У них потребуешь…»

Требовать чего-либо у родителей Раздолбай никогда не решался, а если приходилось просить, всегда чувствовал, как потеют руки и сжимается от почтительности в голосе горло.

Решай судьбу раздолбайских желаний податливая мама, редкие просьбы не сопровождались бы таким волнением, но главным в доме был дядя Володя, а перед ним Раздолбай терялся и робел, как пигмей перед великаном. Он даже не смел называть своего отчима на «ты», хотя тот просил об этом, и, стесняясь в то же время официального «выканья», вовсе избегал прямых обращений и глаголов с предательскими окончаниями. Приглашая отчима к столу, он говорил «еда на столе» вместо «иди есть», а подзывая его к телефону, сообщал «там звонят», вместо «возьми трубку».

Сложнее всего было говорить о дяде Володе в третьем лице или окликать его. Называть приемного отца по имени-отчеству казалось чересчур официальным, по имени — панибратским, а добавлять слово «дядя» к имени человека, с которым живешь в одном доме, с каждым днем становилось все более неловко.

— Дяди по улице ходят! Сколько я вам «дядей» буду? — психанул однажды отчим, услышав, как мама и Раздолбай называют его между собой «дядя Володя».

— А как ему тебя называть? — спросила мама.

— По имени и на «ты».

— Хорошо, — согласился Раздолбай, но преодолеть барьер не смог. В тот же вечер приемный отец услышал у себя за спиной вежливое покашливание вместо оклика и обезличенную фразу: «Мама там блины с яблоками приготовила. Очень вкусные получились».

— И что? — с намеком спросил отчим, все еще не теряя надежды.

— На столе стоят.

Трудности в общении не мешали дяде Володе считать себя настоящим родителем, и всякий раз, когда Раздолбай поступал, по его мнению, некрасиво, он усаживал его перед собой и проводил воспитательную беседу. Он умел в двух словах показать неприглядную сторону любого поступка и делал это настолько спокойно и с юмором, что как бы ни хотелось Раздолбаю оправдать себя, в конце концов он всегда признавал неправоту и сам же над собой смеялся.

Больше всего дядя Володя стремился искоренить в Раздолбае эгоизм и собственно раздолбайство. Эгоизмом отчим считал хроническое неумение думать о других.

— Было шесть сосисок. Почему тебе четыре, маме две, а мне хер? — спрашивал он, не обнаружив в холодильнике ужина, на который рассчитывал.

— Я думал, директоров на работе кормят! — оправдывался Раздолбай, не забывая обходить коварные «ты-вы».

— Ты бы еще дверь на ночь запер, может, нас там и спать укладывают, — говорил дядя Володя, и Раздолбай, стыдливо хихикая, клялся следить отныне, чтобы еды в холодильнике оставалось ровно на троих. Клятвы, однако, не мешали ему съесть на следующий день банку соленых огурцов, припасенную мамой для новогоднего салата, или растащить блок мятной жвачки, купленный отчимом для борьбы с сигаретным змием.